Тысяча осеней Якоба де Зута
Шрифт:
— Язык доктора Смелли, — Якоб сглатывает слюну, — довольно-таки… прямой.
Она говорит:
— Голландский для меня — иностранный язык. Слова не имеют той же силы, запаха, вкуса. Акушерка — это мое… — она хмурится, — прозвание или призвание… как правильно?
— Рискну предположить, призвание, госпожа Аибагава.
— Акушерка — это мое призвание. Акушерка, которая боится крови, помочь не может.
— Дистальная фаланга, — доносится голос Маринуса, — средняя и проксимальная фаланги…
— Двадцать лет тому назад, — Якоб решает рассказать ей, — когда родилась моя сестра,
Большая оса садится на широкое изножье койки.
Госпожа Аибагава достает из рукава кимоно квадратный листок бумаги. Якоб знает, что на Востоке верят в путешествие души от клопа до святого, и ожидает, что она взмахами бумаги выгонит осу в высокое окно. Вместо этого она давит ее листком, скатывает небольшой шарик и, точно прицелившись, выбрасывает бумагу в окно.
— У вашей сестры тоже рыжие волосы и зеленые глаза?
— Ее волосы еще рыжее, к великому смущению нашего дяди.
Еще одно новое слово для нее:
— «Сму-ще-нию»?
«Позже не забудь спросить Огаву об этом слове на японском, — говорит он себе. — Смущение или стыд».
— Почему дяде стыдно из-за того, что у сестры рыжие волосы?
— Согласно верованиям простых людей… или суевериям… вы понимаете?
— Мейшин — на японском. Доктор называет это «враг здравого смысла».
— Согласно суевериям… в общем, у Иезавелей… это женщины легкого поведения, то есть проститутки… считается, что у них, так их описывают, рыжие волосы.
— Легкого поведения? Проститутки? Как куртизанка и помощница блудницы?
— Простите меня за это, — в ушах Якоба шумит стыд. — Теперь смущен я.
Ее улыбка и ранит, и лечит.
— Сестра господина де Зута — честная девушка?
— Герти… очень дорога мне как сестра. Она добрая, терпеливая и смышленая.
— Пястные кости, — вещает доктор. — А эта хитрая косточка…
— У госпожи Аибагава, — Якоб решается на вопрос, — большая семья?
— Семья была большая, теперь маленькая. Отец, новая жена отца, сын новой жены отца, — она замолкает. — Мать, братья и сестры умерли от холеры. Давным-давно. Многие тогда умерли. Не только моя семья. Многие, многие пострадали.
— Но ваше призвание — акушерство, я имею в виду… это же… искусство дарить жизнь.
Прядь черных волос выбивается из-под головного платка: Якобу хочется коснуться ее.
— В прежние дни, — говорит госпожа Аибагава, — много лет тому назад, раньше, когда еще не построили большие мосты через большие реки, путники часто тонули. Люди говорили: «Они умирают, потому что бог реки сердится». Люди не говорили: «Они умирают, потому что большие мосты еще не придуманы». Никто не говорит: «Люди умирают, потому что мы слишком невежественные». Но в один день наши умные предки присмотрелись к паутине и сплели мосты из лозы. Или увидели сваленные деревья, лежащие над быстрой рекой, и построили каменные острова на широких реках, и соединили один остров с другим. Теперь везде такие мосты. Люди больше не тонут в опасных реках или тонут гораздо реже. Пока вы понимаете мой плохой голландский?
— Прекрасно, — заверяет ее Якоб. — Каждое слово.
— Ныне в Японии, когда мать или младенец, или мать и младенец умирают при родах, люди говорят: «А-а… они умерли, потому что так решили боги». Или: «Они умерли, потому что плохая карма». Или: «Они умерли, потому что о-мамори — магия из храма — слишком дешевая». Господин де Зут понимает — это так же, как с мостами. Настоящая причина многих, многих смертей — от невежества. Я бы хотела построить мост от невежества… — ее руки изображают мост, — …к знанию. Это, — она с большим почтением поднимает лист с текстом доктора Смелли, — часть моста. Когда-нибудь я овладею этим знанием… организую школу… появятся студенты, которые научат других студентов… и в будущем в Японии меньше матерей будут умирать от невежества. — Ее глаза сверкают, мысленным взором она видит осуществление своей мечты, но через мгновение уже смотрит в пол. — Глупый план.
— Нет-нет-нет! Я не могу представить себе более благородных стремлений.
— Извините, — она хмурится. — Что такое «благородные ремления»?
— Стремления, госпожа, планы, я хотел сказать. Цель в жизни.
— А-а, — белая бабочка садится ей на руку. — Цель в жизни.
Она сдувает бабочку, которая улетает к бронзовому подсвечнику на полке.
Складывает и расправляет крылья, складывает и расправляет.
— Называется монширо, — говорит она, — на японском.
— В Зеландии мы называем такую же бабочку белой капустницей. Мой дядя…
— Жизнь коротка, искусство вечно. — Доктор Маринус врывается в лазарет хромой седовласой кометой. — Случай мимолетен, опыт… ну, госпожа Аибагава? Закончите первый афоризм Гиппократа?
— «Опыт обманчив, — она встает и кланяется, — а суждение — трудно».
— Все сущая правда, — он подзывает к себе остальных студентов, которых Якоб с трудом узнает, припоминая склад «Колючка». — Домбуржец, посмотрите на моих семинаристов: господин Мурамото из Эдо, — кланяется самый старший и самый серьезный из них. — Господин Кадзиваки, посланный двором Чошу из Хаги. — Улыбающийся хрупкий юноша склоняется в поклоне. — Следующий — господин Яно из Осаки. — Яно неотрывно смотрит в зеленые глаза Якоба. — И последний — господин Икемацу, уроженец Сацумы. — Икемацу, со следами на лице от перенесенного в детстве скрофулеза, приветливо кланяется. — Семинаристы, Домбуржец — наш сегодняшний бравый доброволец. Пожалуйста, поприветствуйте его.
Произнесенное хором: «Добрый день, Домбуржец», — заполняет белоснежный лазарет.
Якоб никак не может поверить, что предоставленное ему время пролетело так быстро.
Маринус демонстрирует семинаристам металлический цилиндр длиной восемь дюймов. С одной стороны — ручка поршня, а с другой — наконечник.
— Это что, господин Мурамото?
Самый старший отвечает:
— Этот инструмент называется клистир, доктор.
— Клистир, — Маринус крепко хватает Якоба за плечо. — Господин Кадзиваки, для чего он служит?