Тысячелетний воин Ярополк
Шрифт:
Я потянул за поводья и, повернув коня, кинул дичь в телегу, где весь скарб княжича ехал.
– Но, Сплюшка, поскакали ещё зайцев бить!
Умный жеребец, не дожидаясь, покуда его подстегнут, помчался полным ходом, аж ветер засвистел.
– Быстрей, родимый, быстрей!
А ну его, зайца этого, не первый и не последний. Не в зайце дело. Было обидно, что Ратибор мою дичь отнял. Попроси он добрым словом, сам бы ему на вертеле изжарил, ан нет, всё ему надо, чтоб важнее остальных быть.
Конь долго нёсся по дороге, храпя на бегу, а потом я остановил его.
– Пошли, братец, – со вздохом произнёс я, а потом услышал топот копыт на той же дороге, что сам скакал ранее.
– Ярополк! – раздался зов показавшегося на виду Мирослава. – Тебя княжич снова зовёт.
– Да что ему надобно? – огрызнулся я.
– А он всю малую дружину созывает. Дозорные доложили, что впереди деревня. Он хочет дань собрать.
– Так собирали же ныне полюдье, – изумился я, – я сам по всем сёлам и весям с мытарями ездил.
– А он ещё хочет.
– Вот дурень. Так и до смуты недолго.
– Иди сам ему объясни, – пожал плечами Мирослав.
Я повернул коня и легонько стукнул в гнедые бока, и Сплюшка словно почуял мои терзания, и нехотя побрёл обратно. Но рассказывать неразумному княжичу я ничего не стал, это его дело, не моё. Единственное, так это взял из обозной телеги щит, копьё и шелом. Кольчуга с наручами и так при мне были в сумках переметных, что позади сёдла. Добротная такая кольчуга, я её с мёртвого степняка снял, когда в дозор ходил. Они тогда как выскочат на своих мелких коняшках, прямо перед самым носом. «Сдавайся, урус», – кричали, рожи страшные корчили, саблями кривыми бряцали. Хотели нас в полон взять и продать подороже, но судьба решила иначе. Я как ткнул ближайшему в морду кулаком, он сразу брык, и дух испустил. Остальных порубали как капусту перед закваской. Им бы втихую стрельнуть, а они поживиться рабами решили.
Вот тогда я кольчужку и нашёл. Она и без того не степняцкая была, ежели по клейму судить, а из Византии. Я тогда уж хотел в долг денег просить, ибо доспех хошь не хошь, а покупать надобно, особенно если старый вместе с ладьёй утоп, жизнь-то дороже золота. И эти подвернулись так вовремя.
Я застегнул ремни на наручах и поправил кольчугу. А потом надел шелом с длинной наносницей и добротной бармицей, защищавшей шею. Шелом всё же в долг пришлось брать, так как на приданое старшей сестре соскребли всё имеющееся добро, ведь её за одного из княжьих стременных выдали. С бедным приданым позориться не нужно было.
Как собрали малую дружину, княжич повёл всех вперёд, оставив обозы на месте. Плелись до несчастной деревушки хоть и недолго, но с тяжкими думами. За весь путь никто ничего не спросил, ибо боялся попасть под горячую руку, а сам княжич молчал, аки сыч насупленный.
Заприметили нас издали, особливо княжича, что в ярком красном плаще был, а на голове шлем с полированной личиной. Земли спокойные здесь, и окромя небольшого частокола вокруг десятка домов никакой другой защиты не имелось.
На древке хоругвь развивается.
Плёлся я, а после стоял у деревни позади всего войска, посему не слышал, о чём с деревенским головой разговаривали, но вот Ратибор закричал злобно, видать, грубо ответили ему, раз опять взбеленился. Хотя у него норов такой, что и косого взгляда достаточно, чтоб с пеной у рта ругаться начал.
– Ты кому дерзишь, падаль?! – донеслось до меня.
В ответ было лишь неловкое бурчание.
– Да никак не дерзновею, княже, но у нас последние три коровы остались. И кобыла одна на всю деревню, – разобрал я.
Упасть бы мужику в ноги с плачем и причитаниями, может, и обошлось бы, ну а сейчас княжич выхватил свою плётку, прыг с седла и давай деревенского голову ею бить.
Я подался вперёд, хмуро глядя на происходящее. Старик корчился на земле, безуспешно пытаясь прикрыться руками, а совсем сошедший с ума от злобы и ярости Ратибор бил его и бил. На холщовой рубахе выступила кровь. Тяжело дышащий княжич остановился только тогда, когда деревенский голова затих и перестал дышать.
– На кол! Всех на кол! Чтоб другим неповадно было! – заорал вдруг Ратибор и плюнул на тело.
Дружинники все как один вздохнули и опустили взоры, а потом начали спешиваться. Не по сердцу сие было, но воле княжеской противиться не хотелось никому. Лишь один из самых старых дружинников снял шелом и подошёл к Ратибору и что-то прошептал на ухо. Княжич не дослушал и со всей силы ударил кулаком своего помощника, отчего хрустнуло и у воина из носу кровь пошла, заливая кольчугу и толстую стёганную рубаху под ней.
– Я сказал, на кол! – снова закричал княжич, завертевшись, как ужаленный шершнем в хвост пёс.
Из-за частокола донеслись визги и плач, кто-то надрывно причитал, а кто-то громко проклинал выродка кровавого.
– Там же дети малые да бабы, – под нос буркнул я, но Ратибор услышал.
– Дети и бабы?! Там суки блохастые да щенки полудохлые! Это животные, которые в дерьме рождаются, в дерьме ковыряются всю жизнь и в дерьме подохнут. Это скот безродный, как и ты, ублюдок. На кол их!
– Сам ли давно таким был? – буркнул я снова, отчего Ратибор аж дар речи потерял.
Как он не любил поминать, что из робичей, аж побелевшие губы от злости затряслись. Он стоял сперва словно язык проглотил, а потом вдруг лицо исказилось недоброй улыбкой.
– А вот ты самолично пойдёшь и перережешь этот скот. Ты же любишь княжью дичь бить? Любишь перечить? Вот и держать тебе ответ.
Я поглядел на частокол, снял шелом и шмыгнул носом.
– Прости, княже, не буду перечить. И дичь без дозволения не буду бить.
– Поздно, – прорычал в ответ Ратибор, – а не пойдёшь, на цепь тебя самого посажу, язык вырежу, и будешь вместо медведя у скоморохов плясать. Мать твою да сестёр вся дружина насиловать будет у тебя на глазах, а как натешатся, в выгребной яме утоплю.