Тысячелетний воин Ярополк
Шрифт:
Мирослав покачал головой, мол, дело житейское. Эта зараза многих уносит каждое лето и каждую зиму.
– Ей было вот столько годов, – произнёс я, и начал считать по пальцам, – десять да ещё шесть. Мне на год больше, то бишь десять да семь.
– Ты счёту обучен?
– И счёту, и грамоте, – ухмыльнулся я, – полезные умения.
– Я бы побывал в Царьграде, да пять девок у меня, проклятущих, и все погодки. И всем на приданное горбатиться надо, – вздохнул Мирослав. – Сызнова жениться не хочешь?
Вот не любил я, когда меня спрашивают
– Не хочу пока. Ждану я не любил, но привечал, женившись по указке матушки, но и не бил её, да и бранил нечасто. Хорошая она была, ласковая и работящая. А после смерти не вижу ей замену, – ответил я, высыпав на ладонь несколько серебряных чеканок. – У охотников пушную рухлядь взял, да в Византии продал. Часть себе на час невзгод оставил, а часть на всякие безделицы пустил. Вроде бы всего пять сороков меха, а серебра много выторговал.
Я потряс монеты на ладони, потом подцепил перстами две висюльки заморские, из чахлого золота сделанные. Хоть и нечисто злато было, а всё одно не темнело со временем, да и не смог я прицениться к чистому злату, шибко дорого.
– Как найду девку, чтоб душа к ней легла, так вложу в белы рученьки, да скажу, будь моей навек. А пока нет такой.
– Ну-ну, – усмехнулся сотоварищ и погладил ухоженную тёмную бороду, в которой уже виднелся редкий седой волос.
– Пру-у-у, – донеслось издали, когда обозные начали останавливать коней.
То старшина обоза дал приказ на отдых. В тот же час разночинный люд схватил берестяные баклажки и дублёные меха, дабы из реки набрать тёплой и слегка пахнущей тиной воды для похлёбки, а то и иные черпали ладонями и пили. Из рощи раздался треск ломаемого сухостоя.
– Стоит, – буркнул Мирослав, показав на одинокого всадника, одетого в дорогущую позолоченную стальную дощатую броню, именуемую в Царьграде пластинчатым доспехом, да с полированным зерцалом на груди, на котором вычеканен падающий сокол.
Низ кольчужных рукавов и её подол, свисающий из-под брони, был красным от медных колец, сделанных не столько для ратной нужды, сколько для бахвальства.
– Ага, пыжится, – с усмешкой согласился я с товарищем.
Княжий братец Ратибор был из робичей. Старый князь обрюхатил челядинку, а отпрыска признал и стал привечать. Ох и лютый он, всё ему завидно, что не имеет права на городище, хотя во всём лучше старшего брата. Старший-то от свейской княжны, к коей старик сватался ещё по молодости.
Княжич зло кричал на обозных и даже несколько раз стеганул витой кожаной плетью со вшитым в конец свинцовым грузом, такой и волка насмерть забить. Не плеть, а цельный кистень получается. Вскоре княжич обратил свой взор в мою сторону.
– Ярополк! – донеслось до меня.
– Поеду к нему, – лукаво прошептал я спутнику, – а то ядом изойдёт, не отмоешься.
Мирослав ухмыльнулся и хлопнул ладонью по крупу моего Сплюшки, от этого конь дёрнул хвостом и печально вздохнул.
– Езжай, полукняжич, – донеслось едва слышное сзади.
Меня порой так называли, но я отмахивался. Мало ли от кого моя вдовая матушка понесла. Ну выдался статью, ну схож с князем ликом, так мне от того проку никакого. Я отцом Тихона считаю, что приютил нас в час лишений и нужды. У меня и сводные братья и сёстры от него были, и не делил он на своих и чужих. Наоборот, княжий сокольничий научил меня всему, что знал. И бою на мечах да копьях, и стрельбе из лука, и верховой езде, и мудрости.
Не зажгись злобой, говорил он, злоба сжигает человека, как пожар лесное древо. Не травись завистью, говорил он, не можешь что-то сделать, взять или достичь умением и смекалкой, знать, не твоё, а иже подлостью возьмёшь – не снесёшь сей ноши, сгинешь. Лучше учись уму разуму, дабы суметь. Люби ближних, ибо в них часть души твоей же. Уважай врага своего, и тогда будешь знать, где он удар нанесёт, отбить сможешь. Не гнушайся добрым словом поделиться, слово не золото, от тебя не убудет, только приумножится.
Я вздохнул. В один миг болезнь унесла дорогих мне людей, и Тихона, и брюхатую Ждану, и трёх братьев названных, пощадив матушку и двух названных сестёр, вся забота о которых на меня легла. Пять годов с тех пор прошло. Всего одну зиму женат я был.
– Мне что, ждать должно?! – взбеленился Ратибор, засверкав дикими очами.
– А что? Я уже еду! – ответил я, привстав на стременах и дотянувшись ладонью до свисающей к дороге берёзы.
Та качнулась, словно женская коса, и казалось, древо улыбнулось в ответ. Княжич скрипел зубами и смотрел лютым взором, а когда я подвёл коня, начал цедить слова сквозь зубы.
– Ты зайца для меня добыл?
Вот глазастый, гадёныш. И ведь не отвертишься, всё в этих землях княжье, значит, и дичь тоже.
– А я вот думал, вдруг у тебя, княже, у самого охота не случится, тут-то я подкину зайца, а всем скажу, что ты его моей стрелой сшиб, – усмехнулся я.
– Не дерзи, безродина, – прорычал княжич.
Ох, не любил он, когда его поучают, аж на желчь исходит. А на охоту сам без загонщиков и не ходит, только бахвалится, как медведя ножом уложил. Да только в том медведе и без его ножа полсотни стрел было, там даже годовалый малец справился бы.
Не любил он слов супротив своей воли, а меня втрое остальных не любил. Ему кто-то шепнул, что старый князь на меня с пристальным прищуром глядеть начал. А намедни пряжку от плаща свою подарил. Правда, пряжка золочёная была обещана тому, кто в бою супротив медведя выстоит. Все испугались, ну а я того медведя кормил часто, безвредный он был, я его в шутку наземь и повалил, ещё и в нос поцеловал. Князь долго смеялся, что у меня душа медвежья. Покуда сытый – добрый, а в страшный час хуже шатуна. Я тогда весь пир подле князя просидел. И все шептались. Мол, похож. Вот и лютует Ратибор, пустой ревностью исходит.