Тысячелетняя ночь
Шрифт:
Сумерки сменили день, и от оленины остались чистые кости, а от вина — пустая фляга, когда Роберт обратился к Гугу и сказал:
— Не Робертом Фицусом зовут меня теперь. Я — Робин Гуд. Может, приходилось обо мне слышать?
Гуг улыбнулся:
— Много говорят о толстых сумах, которые ты отбираешь у богатых и отдаёшь беднякам, — сказал он. — Том Ли зовут меня теперь, а он Дик Дреппер. Немало досадили мы королевским стрелкам. Нас — тридцать молодцов, один к одному. Крыша наша — небесный свод, пища — королевские олени. Идёте ли к нам, братья?
— Ого-го, вместе
— Не очень-то мне нравится, когда меня тревожат после сытного обеда, — проворчал он. — Но так и быть, спущу тебе, весёлая голова, потому что и ты мне крепко полюбился. — Увесистая затрещина, от которой зашатался бы и дикий кабан, скрепила новую дружбу. Филь выдержал, не поморщившись.
— Полдня хода до нашего убежища, — говорил тем временем Гуг Стиву и Робину. — И хоть нет там такой славной топи как здесь, но есть пещера с двумя ходами. Если на нас крепко нажмут — другой ход всегда выведет в безопасное место.
— Идём с тобой, Гуг, — просто ответил Робин и, поднявшись, закинул колчан за спину. — Собирайтесь, братья. Скажи, Гуг, увижу ли я там Улла?
Гуг покачал головой.
— В монастыре, — тихо сказал он. — Молится за меня и за всех, ибо верит, что бог добр и помилует нас. — И понизив голос, Гуг добавил: — Не думаю, что добрый бог допустил бы то, что творится на белом свете.
Долго после этих слов шли они молча.
Дикое это было место: скалы громоздились друг на друга, словно стремясь подняться до самого неба. Отдельные глыбы камней, отколовшиеся в незапамятные времена, лежали перед ними, покрытые мхом и лишайником. Словно мальчики-великаны перебрасывались ими, как мячиками, а потом убежали, забыв собрать рассыпанные игрушки. Пробираться по извилистым тропинкам можно было только поодиночке. Горсть храбрецов могла бы отбиться здесь от целой армии. Поэтому и выбрали товарищи Тома Ли это место. Чувствуя, что сама природа хранит их, они были беззаботно веселы. Всю ночь звуки их песен вместе с отблесками костра дробились об острые рёбра утёсов. При этом выставленные на подступах к лагерю часовые, с мечами и луками наготове, чутким ухом ловили шорохи леса.
Причин для веселья немало нашлось в эту ночь: Том Ли — капитан и Дик Дреппер, за смерть которых их товарищи готовились мстить, вернулись. С ними пришли Робин Гуд, о котором уже были наслышаны обитатели лесов и посёлков, и ещё пара храбрых молодцев.
Том Ли устроил состязание в стрельбе из лука.
— Ибо, — сказал он, — нет среди нас никого более достойного стать капитаном, чем стрелок Робин Гуд. — И когда тот на двести шагов вонзил стрелу в середину увенчанного цветами круга, все приветствовали нового капитана.
Робин Гуд, высокий и стройный, стоял на обломке скалы среди пиршественной поляны. Жареная оленина, пироги и целый бочонок густого крепкого вина веселили сердца юных его товарищей, огонь костра
— Братья! — звонким голосом сказал он. И песни смолкли. Безбородые и бородатые лица застыли в ожидании. — Том Ли, ваш капитан, сам отдал мне сегодня своё звание на испытании в стрельбе. Я принимаю его, и знайте: нет и не будет у меня ничего, что я не разделил бы с вами. Но окончательно свяжет нас только великая клятва. Готовы ли принести её?
— Готовы! — хором отозвались все и придвинулись ближе к скале, озарённой костром.
— Клянитесь, — твёрдо проговорил Робин и поднял руку. «Клянитесь», — прокатилось в горах.
— Клянитесь, — повторил он с ещё большей силой, — сражаться лишь с шерифами, норманскими баронами, аббатами, рыцарями, сквайрами, со всеми, кто обижает бедных людей. И если нам нет другой дороги на свете, на смерть или жизнь — пусть это будет дорога добра.
«Добра…» — откликнулись скалы. — «Добра…» — пропели ветер и вековые деревья, с удивлением прислушиваясь к новому для них слову.
— Добра… — с удовольствием повторили грубые голоса. Всю ночь пили и пели они — веселье крепило душу перед предстоящими испытаниями.
Глава XXIII
Грубые стены, узкие окна в глубоких нишах… В окрестностях города Стаффорда замок этот, казалось, мало отличался от других, таких же угрюмых и серых. И только убранство залы, о которой пойдёт речь, было не совсем обычным. Камень стен её скрывался под пёстрыми коврами, изображавшими сцены пиршеств и охотничьей жизни, на круглом столе красовалась парчовая, красная с золотом скатерть с длинными кистями, а на полу перед стульями лежали бархатные подушки.
По всему было видно, что хозяин замка частенько наезжал в Лондон, был вхож к королю, участвовал в дальних походах. О последнем говорили драгоценные восточные вышивки на спинках высоких резных стульев и восточная, резного золота, лампада, висевшая над столом.
Тощая фигура хозяина всего этого великолепия в узком зелёном платье и высоких жёлтых сапогах не занимала и половины придвинутого к столу громадного резного кресла. Яркое пламя настенного светильника освещало его тонкое надменное лицо, короткий нормандский плащ недостаточно скрывал на спине небольшой острый горб.
— Я, Перре, по прозвищу Нуель, из деревни Локслей, извещаю всех, кто увидит и услышит эту грамоту, что я по своей доброй воле и без всякого принуждения отдаю и себя самого, и наследников моих, и имущество моё, в чём бы оно ни состояло, благородному барону Эгберту Локслею…
Лист пергамента, испещрённый тесными строками ровного почерка, опустился на парчовую скатерть, глаза читавшего насмешливо и холодно устремились на понурую фигуру стоявшего перед ним человека. Убитый вид его и жалкие лохмотья грубой длинной рубашки, доходившей почти до колен, составляли резкий контраст окружающей обстановке. Длинные волосы человека, не прикрытые шапкой, свесились на лоб, закрывая глаза, и время от времени человек робко и неловко отводил их рукой назад.