У церкви стояла карета
Шрифт:
А я все вслушивался в прошлое.
У церкви стояла карета,
Там пышная свадьба была.
Все гости нарядно одеты,
Невеста всех краше была...
Я моргнул, и улица преобразилась. Деревья больше не росли так густо, видно было, что не посередине глуши деревня находится, что расчищали под нее лес и не подпускали поросль ближе, чем должно. У крайнего дома сидел, мурлыкая под нос песню о несчастной невесте, которой место на картине Пукирева, дряхлый дед с помятым лицом. Вагона и сеток Рабица не было и в помине, по
Когда ей священник на палец
Надел золотое кольцо,
Из глаз ее горькие слезы
Ручьем потекли на лицо.
Дед гундосил, и я улыбнулся наивности песни и чистоте окружавшего меня. Живая деревня была прекрасна, и в этот момент я до глубины души возненавидел Ивана-председателя, который пожирает ее и уже успел изжить саму память о десятках других таких же Безымянных.
– Вы заблудились.
Я встряхнулся по-кошачьи, отгоняя морок, в который погрузился. Передо мной стояла девушка в белом платье.
– Нет, я как раз там, где должен быть. Николай.
– Вика, – сказала девушка.
– Что вы делаете здесь, Вика?
– Я приехала погостить к бабушке.
– И где же ваша бабушка?
Девушка огляделась, словно искала бабушку, и мне представилось, как председатель вычеркивает старушку из линии судьбы, впитывает ее надежды, чаяния, страхи и веру.
– Где-то здесь. Она, наверное, ушла... – несмело проговорила Вика.
– А как долго вы здесь?
– Не очень долго, наверное.
Теперь девушка выглядела растерянно, и я взял ее за руку. Она не сопротивлялась, на вырывала руки и не кричала.
– Где вы живете на самом деле, Вика?
– В Костроме.
– Совсем рядом. Почему бы вам не уехать?
– А как же бабушка?
– Вы вернетесь ее навестить.
– А ведь правда, – Вика улыбнулась.
– Сейчас август. Близится осень, вам, должно быть, пора на учебу?
– Пора, – согласилась Вика.
– На кого вы учитесь?
– На юриста.
– Какой курс?
– Четвертый.
Вика отвечала машинально, как робот, и с каждым ее ответом отчаяние все глубже и глубже заползало внутрь меня, смущало, искушало. Сам я не видел, но многоопытный Пустодомкин рассказывал о людях, пострадавших от пожирателей памяти. В их сознании оставались лишь обрывки того, что происходило с ними на протяжении жизни, и эти разрозненные фрагменты складывались в удивительную мозаику, в которой все было логично, закономерно и полно. Вика могла жить в Безымянной долго, очень долго, и воображать, что проводит одни длинные каникулы у бабушки.
– Какой сейчас год, Вика?
Она посмотрела на меня с недоумением, уголки вишнево-красных губ поползли вверх.
– Какой вы смешной, Коля.
Внучка – гордость моя главная. Клавка – девка беспутная да глупая. Чисто по-человечески глупая, хоть и хитрая, а городские против хитрости поделать ничего не могут. Вся Клавкина заслуга в том, что схомутала этого своего профессора. Да знаю я, что не профессор он вовсе, но все же. В институте преподает. Ученый. Хорошо. И Вичка в нее пошла умом. А внешностью – в мать, нашенскую породу. Я ее так и звала: Вичка-клубничка, а она хохотала, знать, нравилось клубничкой быть.
Я улыбнулся. Вичка-клубничка. Интимное, детское прозвище. Тем не менее, как много говорило оно о девушке, стоявшей рядом. Вызволить из лап пожирателя памяти не просто жителей всем забытой деревни, но вот такую Вичку-клубничку – разве не за этим я открыл свои таланты перед строгим экзаменатором? Страдал, проходя тесты Пустодомкина, отдалился от семьи, позабыл друзей, смешал в мозгу гоголь-моголь из несвоих воспоминаний и дум.
– Какой сейчас год, Вика? – повторил я.
– Две тысячи семнадцатый.
Она не попала. Даже близко.
– А дата?
– Август... Пятое?
– Десятое. А завтра одиннадцатое. И я приглашаю вас на свидание. Одиннадцатого августа, здесь, на этом самом месте, в это же самое время. Вы придете?
– Приду, – ответила Вика, чуть порозовев.
Дядя Митяй в наших краях был лучшим охотником. На медведя ходил, на кабана, и ни разу не возвращался без добычи. Вы медведя, знать, и не пробовали? Так он ничем не хуже говядины, крольчатины, и гораздо лучше зайца. Заяц, он жесткий, мышцы одни, а медведь нет. Он к спячке нагуливает жиру, чтобы зиму переждать спокойно. Медведь-то не спит зимой, на самом деле, а только дремлет на нажранном. Дядя Митяй рассказывал, как провалился в берлогу, а там молодой медведь на него смотрит. Застрелил в упор, запорол издыхающего, взял грех на душу. Хорошо, не самка оказалась, а то бы и медвежат пришлось, а ведь нехорошо это: медвежат...
Концарёв хлопал ладонью по задней стенке мобильника, но тот работать отказывался. То ли батарея сгорела, то ли еще что.
– А номеров не помню, – шипел Концарёв. – Сука! Сука!
Пустодомкину было не до телефонов. Он вновь открыл папку и дополнял и без того обширное досье Ивана-председателя подробностями. Арестованный отвечал охотно, ничего не таил, словно и собственный крах, и близость смерти не имели для него значения. Его насмешливый голос очень скоро начал раздражать меня. Робость перед столетиями, пролетевшими кровавым всполохом перед Ивановыми глазами, отступила, захотелось выдрать, выцарапать из черной души все до мельчайшей детали.
– Я так-то готов. – Я тронул Концарёва за локоть.
– Готов? Так действуй. Володь, оставь пока товарища председателя, ты-то всегда успеешь.
– Успею, – согласился Пустодомкин.
Взвизгнула молния на папке. Пустодомкин встал, расправил затекшие плечи, хлопнул меня по спине.
– Ни пуха.
– К черту.
– Ко мне-ко мне, – добродушно подтвердил председатель. – На одной сковородочке шипеть будем, друг Колька.
Имя мое он, конечно же, знал. Прочитал, едва признал равного себе. Закрываться друг от друга пожиратели памяти не способны, так что, садясь напротив, я готовился не только забирать, но и отдавать. Понимал и то, что прежде всего мое личное выведает Иван. Ну и пусть! Все равно недолго ему этими знаниями владеть. Я выбросил из головы все лишние мысли и взглянул в бесцветные глаза председателя.