Шрифт:
Annotation
Кое-что о памяти, упырях и умирающих деревнях.
Глава 1
У церкви стояла карета
Глава 1
Когда дед выпивал третью или четвертую, он любил выйти из-за стола, усесться на лавке так, чтобы были видны выглядывающие из-за кустов малины купола, и вполголоса затянуть о том, как у церкви стояла карета.
У Васильевны все сыновья поумирали, а сама она хотела в петлю влезть, да боялась: грех. Так и жила неприкаянной, а годочков ей Господь много отмерил. Годочков уныния и ожидания
Что-то в Москве у Маньки не заладилось. Злые языки говорят, что она там проституткой стала, красила губы алым и стояла на Тверской. Вернулась она, а здесь и мужа-то не найти, все шарахаются, даже последние алкаши. Так и перецвела.
Теперь я знаю.
Безымянная деревня встретила нас стрекотом сверчков, криком запоздалой птицы и холодной росой. Пустодомкин вытер красное лицо и скинул с плеч рюкзак. Более выносливый Концарёв только усмехнулся и выдохнул: «Пришли».
А деревня была большой и, наверное, некогда очень богатой, не подломленной ни коллективизацией, ни войной, ни чем там еще могло рубануть поперек хребта за долгий проклятый век. Заборчики досочка к досочке, настоящие бревенчатые дома, резные наличники, коньки с квадратистыми мордашками на крышах. Как будто кто-то украл улочку из купеческого приречного городка и перенес ее за тридевять земель, чтобы поставить здесь, в сердце векового леса, в десятке километров от ближайшего поселка.
На картах деревня не значилась никак, но в ней оставались люди. И церковь где-то должна была стоять. Вспомнилось, как еще школьником я садился на электричку, чтобы, отъехав подальше, наткнуться на такую вот умирающую деревню. Иногда брал с собой друга или девушку, иногда один отправлялся. Тянуло меня туда, как магнитом тянуло. И страха не было. Теперь же стало тревожно, отчего-то.
– Где-то тут он и живет, – сказал Концарёв. – Пошли, поищем.
Из почтовых ящиков торчали листья подорожника. Видимо, дети играли. Хотя... откуда тут взяться детям?
Шест колодца-журавля кто-то переломил пополам. Плохо, должно быть, здесь с водой.
А вот и пожарище. Горело давно, но яростно, и как только на соседние избы не перекинулось? Крыша провалилась в комнаты, чернели обуглившиеся бревна.
Так и сражались в глазах смотрящего изначальная красота деревни и признаки распада, грядущего поражения в битве с расстоянием, забвением, алчной природой, возвращающей свое. Приговор Безымянной был вынесен, но еще не приведен в исполнение.
В самом большом доме жили. На стук откликнулись скрипуче и недовольно. «Иду, иду». Зашаркали по истоптанному полу мягкой обувью.
– Здравствуй, отец, – с улыбкой произнес Пустодомкин.
– Здравствуй, коли не шутишь, – открывший дверь старик недоверчиво оглядел нас.
– Нам бы вашего главного увидеть. Ты?
– Нет, не я. Иван в доме у церкви живет. Хороший мужик, хоть и пришлый. Хозяйственный, слабого в обиду не даст, – и старик посмотрел на меня так странно-странно.
Мне он показался неприятным, неласковым, и я смолчал, даже не поздоровался. Зато в разговор вступил Концарёв.
– Я Андрей Концарёв, – свою фамилию он выговорил, глотая первый слог невнятным «к`н», словно стеснялся, словно желал вместо простецкого Концарёва быть звучным Царёвым. – Это вот коллеги мои. Нужно поговорить с деревенским старостой.
– Мы Ивана так не кличем.
– А как называете?
– Председателем, по-старому.
– Ну, хорошо, председателем. Где у вас тут церковь, не знаем, но дело важное, государственное. Вы уж проводите, не откажите.
Старик пошамкал беззубым ртом, подумал о чем-то своем, глубоком, и кивнул.
– Раз государственное...
А коровку-то у отца со двора прямо и свели. Кто успел, когда, – никто не видел и не знает. Вечером она стояла, а утром – уже нет. Хорошо, что теленка в доме держали. Слабый он был, все мерз, его и взяли к печке. Лежал, сосал тряпочки, бодаться пытался. Смешной. Хотя бы он остался. Вымахал потом такой! – смотреть страшно, а все ж я не мог бояться, помнил и тряпочку, и головушку его безрогую, что в ладонь отцовскую тыкалась.
Я помотал головой. Чертовщина иногда случалась спонтанно, и от этого становилось неловко, почти стыдно. Этот ли старик про теленка говорил или сам дом вдруг решил частичку своей истории поведать? Концарёв поднял бровь: что, мол, с тобой, товарищ? – но я покачал головой. Я-то свое дело всегда твердо знал. Бывает такое, что человек рождается бознать зачем, мается всю жизнь без дела, то за одно, то за другое берется, и все ему постыло, чуждо, аж до ломоты в костях. Так и сходит в могилу, и мало кто к этой могиле приходит. Не стоит на видном месте граненый стакан, накрытый черным хлебом, и не синеет имя раба божьего на клочках бумажек, что лежат при церковных лавках. А случается и обратное. Уже ребенком я понимал, что есть у меня предназначение, Грааль, как у сэра Галахада. И путь у меня был, сиречь, подвиг.
Следуя за стариком, я вертел головой, угадывая, какой из домов обитаем. Возле одного белье на веревке – значит, теплится еще внутри человеческое тепло, возле второго и сама хозяйка хлопочет, гнет спину над грядкой. Прошли участок, на котором вместо дома стоял снятый с колес железнодорожный вагон. Как в загадке перестроечной: длинная-зеленая-с желтой полосой. Кто и как притащил вагон в такую даль? Еще большая загадка.
В зелени садовых деревьев скрывался совсем маленький домишко, выкрашенный солнечно-желтым, а у крыльца его стояла девушка. Моя ровесница или, может, чуть младше. На девушке было простое белое платье, длинные волосы она заплела в две косы, свисавшие с плечей на грудь. Я толкнул локтем Пустодомкина.
– Неожиданно, – буркнул тот.
И в самом деле, девушка подходила Безымянной ничуть не больше, чем вагон электрички. Ее скромному жилищу место стоять бы там, где постоянно звучит смех или ругань, или даже вечно льет дождь, или морозы заставляют стучать зубами десять месяцев в году, лишь бы там, где окружали бы его другие дома, населенные молодыми.
– Но это потом, – продолжил Пустодомкин.
Человеку постороннему пришлось бы помучаться, чтобы найти церковь. Вела к ней единственная тропка, почти полностью поглощенная травой. Само же здание, увенчанное крошечным синим куполом, приуютилось в низине, среди старых берез и дикой малины. Между кустов серели старые могилы. При церкви стоял и дом председателя, в котором когда-то жили священник или пономарь. Сам председатель орудовал длинным ножом, колол щепу на самовар.
– А, гости, – обрадовался он. – Вовремя. Чайку?
– Спасибо, не откажемся, – сказал Концарёв.
Он подошел к председателю, протянул руку. Председатель, серый, как могильный камень, мужик лет пятидесяти, отер потную ладонь о штаны и стиснул пальцы Концарёва с такой силой, что тот поморщился. Поручкавшись с Пустодомкиным и со мной, председатель ушел в дом и вернулся с четырьмя жестяными кружками. Блестящее брюхо самовара уже нагрелось, и председатель налил всем кипятку, обновил себе, плеснул заварки из маленького фарфорового чайника и устроился на бревне, вытянув могучие босые ноги. Мы расселись там, где нашли место; я примостился на пеньке, и любопытные муравьи тут же полезли по моим сапогам. Я отхлебнул чаю, он был поразительно вкусным.