У черноморских твердынь
Шрифт:
В мае 1942 года положение с боеприпасами и горючим сделалось особенно напряженным — подвоз их с Кавказа сократился. Кораблям становилось все труднее прорываться к Севастополю. Командование флота использовало для перевозки боеприпасов и горючего подводные лодки, но это не решало проблемы: грузоподъемность лодок невелика.
С продовольствием дело обстояло лучше — у нас еще имелись запасы. Конечно, мы расходовали их экономно, помня, чего стоит доставка любого груза с Большой земли.
И вдруг я узнал: прямо у причала потоплен небольшой транспорт с продовольствием, к разгрузке которого еще не успели приступить. Судно погибло, но, может быть, еще можно спасти то, что оно доставило?
Лежал он на глубине около 10 метров. Значит, люки, ведущие в грузовые трюмы, вполне досягаемы для ныряльщика средней руки. Я неплохо плавал и, чтобы раззадорить молодых ребят, нырнул первым.
Потом все по многу раз ныряли в трюмы с тросом, заканчивавшимся железным крюком, и подцепляли им в трюме все, что попадалось под руку. Работа продолжалась три дня. Все продовольствие, доставленное судном, было извлечено из воды, переработано и использовано.
Драматически проходила разгрузка транспорта «Абхазия», в прошлом пассажирского теплохода, когда он в последний раз—10 июня — пришел в Севастополь в сопровождении эсминца.
«Абхазию» мы ждали с величайшим нетерпением: шел третий штурм города, враг наседал, а боеприпасы у наших частей иссякали. Положение было настолько напряженным, что имел значение каждый час. Уже когда «Абхазия» прибыла и встала под разгрузку, которой руководил начальник артснабжения интендант 1 ранга В. Н. Салаутин, мне позвонил командующий армией и потребовал выяснить, почему снаряды с транспорта еще не поступают на огневые позиции батарей. Помню, это было в 5 часов утра.
Чтобы как-то ускорить дело, я вместе с комиссаром тыла Я Г. Мельниковым и тремя работниками нашего штаба отправился к месту разгрузки на катере. Еще издали мы увидели такую картину: две группы самолетов бомбят «Абхазию» и миноносец, стоявший у берега под маскировочной сетью. Транспорт сильно накренился, около него что-то горит. Потом миноносец у нас на глазах получил прямое попадание и начал быстро оседать в воду.
Воспользовавшись наступившей наконец паузой в бомбежке, мы приблизились к «Абхазии». На палубе никого не было видно, да там, наверное, и невозможно было находиться. А у борта– —две баржи со снарядами в ящиках, и некоторые ящики горят, угрожая взрывом…
Я попросил полкового комиссара Мельникова пройти на катере по бухте, отыскать какой-нибудь буксир и любой ценой пригнать его сюда за баржами. А сам вместе с другими нашими товарищами перескочил на баржу, и мы начали тушить горящие ящики. Этим же занялся появившийся около нас начальник артснабжения Салаутин. Он рассказал, что рабочая рота и гражданская команда судна потеряли немало людей от бомбежки и пулеметного обстрела с воздуха и вынуждены были укрыться.
Минут через тридцать Мельников вернулся на портовом буксире, который, несмотря на возобновившуюся бомбежку, повел баржи с боеприпасами в Артиллерийскую бухту. Мельников встал на мостике рядом с капитаном буксира, а я остался на одной из барж, где продолжал с товарищами из штаба заливать еще тлевшие ящики. Снаряды удалось благополучно довезти до места.
«Абхазия» была последним транспортом, который доставил в Севастополь боеприпасы. После этого они доставлялись еще несколько раз лишь на быстроходных боевых кораблях.
Блокированный уже и с моря, отрезанный от источников снабжения, Севастополь не мог долго сдерживать яростный натиск врага.
30 июня рано утром Иван Ефимович Петров сообщил мне по телефону, что немцы прорвали
В течение дня мы стягивали в район Карантинной бухты разные тыловые подразделения и уцелевший автотранспорт, готовили к уничтожению документы. Из Карантинной было видно, как бой приближается к городу, как потом идет уже в городе. К вечеру бой, казалось, начал стихать. Мы не получали никаких распоряжений о дальнейших действиях — с новым КП армии связи не было.
В сумерках я, оставив за себя полковника Меграбяна, отправился сам на армейский КП. По пути выяснил, что он — на 35–й береговой батарее у мыса Херсонес.
На батарее мне сразу встретился начальник штаба армии Н. И. Крылов, и от него я услышал, что мы оставляем Севастополь и есть приказ — начать эвакуацию.
— Вы назначены старшим на первый отлетающий самолет, — тут же сообщил мне Николай Иванович. — Вот список лиц, которые летят с вами.
— А наши люди на КП тыла? — спросил я. —Они еще ничего не знают об эвакуации, о месте сосредоточения.
Начальник штаба ответил, что туда уже послан офицер связи, но это меня не успокоило. Я вернул список и сказал, что, не известив своих товарищей о положении дел, лететь не могу.
Вернувшись на КП тыла, я собрал личный состав и, объяснив обстановку, приказал уничтожать документы и запасы продовольствия, а затем следовать в Камышевую бухту. Все это было выполнено.
Уже ночью меня разыскал какой-то моряк, передавший, что меня и комиссара тыла срочно вызывают на Херсонесский аэродром. Когда мы с полковым комиссаром Я. Г. Мельниковым туда добрались, на аэродроме стоял всего один самолет. Кто-то сказал, что самолеты, выделенные для штаба армии, уже улетели. Готовился к вылету и этот. Дверца в пассажирскую кабину была уже закрыта.
Я подошел к машине, открыл дверцу и, назвав себя, спросил, кто меня вызывал.
— Садитесь, сейчас полетим, —ответил из темноты голос, показавшийся мне знакомым.
К самолету подошли еще три–четыре командира. Обнаружив на ощупь, что в кабине, кажется, еще есть немного места, я высунулся и протянул им руку. Эти товарищи, в том числе одна женщина, тоже взобрались в самолет. Последним, когда уже заработал мотор и машина покатилась по полю, я втянул в кабину Мельникова.
Мы взлетели. В кабине по–прежнему было темно и все молчали, подавленные пережитым. Лишь когда стало рассветать и мы были уже недалеко от Краснодара, я разглядел среди своих спутников командующего Черноморским флотом Ф. С, Октябрьского, члена Военного совета флота Н. М. Кулакова, члена Военного совета Приморской армии М. Г. Кузнецова.
Среди севастопольцев, прибывших разными способами на Большую землю, я не нашел своего заместителя полковника Меграбяна. Значительно позже я узнал, что Амаяк Бейбудович погиб на катере, атакованном на переходе из Севастополя на Кавказ фашистской авиацией. Уже тяжело раненный, он до последней своей минуты сражался, заменив в орудийном расчете катера убитого матроса…
Погибли в те тяжелые дни, до конца выполнив свой долг, многие наши боевые товарищи. Они считались работниками тыла. Но Приморская армия действовала в таких условиях, когда тыла в обычном смысле слова, по существу, не было. Это особенно справедливо в отношении последнего этапа Севастопольской обороны. Наши скромные тыловики — и те, кто пал на своем посту, и те, кому посчастливилось остаться в живых, — показали себя настоящими героями. И я горжусь, что мне было доверено командовать такими людьми.