У друкарей и скоморохов
Шрифт:
— Атаман, ну что ты, как ребенок малый? Куда тебе на меринке вашем ехать, да ещё без седла… Коли уж собрался на войну, так лучше на жолнерском том жеребце, что у пана Спиридона на конюшне стоит. Там же и сбрую военную взять и седло.
Васка перевел дух.
— Дело говоришь, дядя, — отдышавшись, согласился Бажен. — И пистоли возьму тогда не твои малые, а седельные, челядниковы.
— Верно. А ехать тебе на авось не гоже. Сгибнешь понапрасну. Послушай-ка меня, старика, — и, поманив атамана в дальний от хаты угол двора, Бубенист принялся что-то ему нашептывать.
Младшие детки Селивона Рыболова продолжали глазеть на них, ожидая продолжения зрелища. Рыболовиха пришла в себя. Кому подтерев нос, а кого и шлепнув, она привела потомство в послушание и увела в хату.
Из чулана на свет божий выполз Томилка, почесал колодкою засапожника в затылке, подвинул шапку на место и обратился к Бажену:
— Пошутил, атаман — и будет. Теперь баба станет на тебя за казанок обещанный злобствовать. Слова лучше мне про Петрушку и Ляха придумай, обещал ведь…
— Я не шутил, друг, — ответил, подойдя, Бажен, опять спокойный да весёлый, как в лучшую свою пору. — Я и в самом деле еду в Переяслав.
— Не шутил, — тихо повторил за ним петрушечник, и лицо его исказилось, как будто он хотел заплакать. — Ты в таком разе дерьмо, а не атаман! Что ты доброго в этом году для ватаги-то сделал? Филю с медведем отпустил, Бубениста-неумеху взял, через рубеж перевести — и того не смог… А теперь сам, ватагу бросая, на войну собрался!
Бубенист закусил губу и отвернулся от Томилки, атаман обнял его за плечи и повел в чулан. Кивнул петрушечнику:
— И ты давай с нами. Орёшь, как на базаре — хочешь, чтоб опять ребятня высыпала? Васка — а ты чего стал, как засватанный? Вали и ты на совет!
В темном чулане они помолчали, не глядя друг на друга. Порушил тишину Бажен, улыбнувшийся как ни в чем не бывало:
— Вот теперь можно и посудачить. Послушаем Томилку, ты ведь не закончил свою речь, ведь правда?
— Что хотел, сказал уже. Разве вот ещё что… Куда тебя несёт? Ты не малец, не Васка — тот, хотя и грамотный, и вроде нашему ремеслу обучается, может ещё кем завгодно стать: может помереть думным дьяком, в золоте купаясь, а может и под забором замерзнуть.
— Уж лучше думным дьяком — правда, Васка?
— Бажен, ты через всю свою жизнь шутки шутил, так хоть теперь меня послушай! Мы ж ровесники, тебе ж за тридцать уже…
У Васки, не успевшего переварить Томилкиного предсказания о своей судьбе, теперь и вовсе отвалилась челюсть: ему всегда казалось, что Бажен моложе Томилки лет на десять.
— Тебе за тридцать, говорю, а на второй половине жизни ремесло не меняют. Ты добрый скоморох, во многих местах славен… Что другой будет разучивать цельный месяц, ты походя сообразишь. Зачем тебе в казаки? Куда ввязываешься? Это ж война в чужой земле, Бажен… Или корысти легкой и быстрой захотелось? Так ведь и убить могут.
— Все сказал? Послушать тебя, так я под мост с кистенем иду, a не в казаки. Оно, быть может, и смешно тебе покажется, однако я эту землю чужою не полагаю, а от тех же киевлян мы ничего пока с тобою, кроме добра, не видели. Я перед ватагою, конечно, буду виноват. Однако вы вот что, братцы, поймите. Мне один мудрец говорил, что человек тем от беса и отличается, что волен в поступках своих и способен сам совершить как доброе, так и дурное. Ежели перед ватагою я виноват, зол для нее, то людям этим, с нами единокровным и ляхами порабощенным, им я помочь хочу. Я могу, и я имею право сделать выбор как человек вольный.
— …человек вольный и раб князя Хованского, — ехидно добавил петрушечник.
— Томилка, шут ты бессердечный, я иногда жалею, что мы с тобою столько сапог вместе истоптали, забыть об этом хочу! Да, князя того человек, а перед Богом и собою вольный!
— Да будет тебе, атаман, — сказал Бубенист, глядя в земляной пол. — Все мы кому-то служим. Я вот и вольный вроде, а царь и надо мною, и над вашим князем тоже. Над царём же самодержавным вроде — Бог над ним. А тебя, Томилка, злобы твоей, не понимаю. Я стрельцом двадцать лет отслужил, был на войне с поляками, ходил в походы за воинскими татарами…
— Слыхали мы эти песни, дядя, — процедил Томилка.
— Можно и повторить… Да, двадцать лет, и не пойму никак, почему молодому и здоровому не пойти повоевать за правое дело?
— Томилка за ватагу обижен, — и Бажен положил руку петрушечнику на костлявое плечо. — Что ж, ребята, наш Томилка прав. Ватага — дело святое, И чтобы оно не страдало, придётся новоприбылым товарищам нашим — тебе, дядя, и тебе, Василий, Томилку слушать и работу прилежно работать.
Бубенист кивнул и начал было:
— Да у меня своих забот…
— Ты, дядя, и своё дело верши, и Томилке, прошу, помогай. Вернусь, как ляхов разобьем, вместе пойдем на Русь, и я тогда дорогою свой должок отработаю. Вот вам крест святой! А Томилку слушайте.
— Да что ты заладил: Томилку, Томилку? — возмутился, напыжившись, петрушечник. — Скажи: пана Евсея Петрова сына. Я, может, не такой храбрец, как некоторые, и сафьянных сапог не нашивал, зато дело свое знаю и теперь за атамана остаюсь. Пусть малый мне голову Ляха красками распишет, чтоб поглупее вышел, усы и хохол черные, а потом пусть играть помогает.
— Быть по твоему, пан Евсей Петров сын, — улыбнулся Бажен. — Что ж, пойдём, дядя?
— Пойдём. Не прощайся, вернёшься ведь ещё.
Бажен возвратился уже под вечер на жолнерском коньке, обвешенном походным снаряжением, и шепотом рассказал друзьям, что повезёт в Переяслав лист от митрополита Иова Борецкого к сыну его старшему, Стефану Ивановичу. Святой отец получил весточку, что тот сейчас там на бою меж казаками. Быстро собрался, попрощался с Томилкой и лёг, попросив Васку разбудить его перед светом, чтобы мог выехать, как только откроются городские ворота.