У друкарей и скоморохов
Шрифт:
Васка не расслышал его и не улыбнулся забавной ошибке. Он огляделся ещё раз. Теперь не зеленые горы на этой стороне Днепра, где среди садов и огородов разбросаны жалостные развалины и убогие хатки, и не бесконечные лесные и луговые дали на левом, низкой берегу увидел он. Нет. Прекрасный город раскинулся на обоих берегах великой славянской реки. Город из белого камня и весёлого расписного дерева, город, застроенный густо, будто на прянике, поднявший к голубому небу золотые луковицы храмов и красные крыши теремов, город, в котором не будет соломою крытых мазанок и курных изб-развалюх, город, в котором у каждого в доме будут большие стеклянные окна, а на площадях целыми днями станет играть музыка…
— Ты что, заснув там, москвичу? Мабуть, боишься спускатися. Да ладно, вже допоможу. О! Бачишь, вон ляхи из реестровыми казаками йдуть?
Васка встряхнулся, окончательно отогнал видение и всмотрелся в ту сторону, куда указывал Грицько своим грязным, с обкусанным ногтем, пальцем. Да, там, за Днепром, втягивалась в лес длинная темная лента. «Отчего это, — подумал малый, — войско коронное вблизи такое цветное всегда, а издали — черно?»
Одно из розоватых облаков, плывших в тот погожий майский день над Украиной, оказалось между солнцем и тем лесом за Днепром. Лес сразу потемнел, зато тень другого облака сбежала с купола Михайловского Златоверхого собора, и на нем вдруг зажглись остатки позолоты.
Глава девятнадцатая, в которой Томилка превращается в атамана ватаги пана Евсея Петрова сына Стукова, а Голубок едва не оборотился рыцарским боевым конем
— Васка! — вскричал Бажен, будто сто лет его не видал. — Васка, да от тебя вольным духом шибает! Дай-ка я тебя, братец, ещё разок понюхаю!
— Какой ещё такою волею? — протянул Томилка, не отрывая глаз от работы. Стружки так и летели, и круглилась уже под его засапожником кукольная головка. — В лавре был, от него ладаном да заношенными рясами вонять должно!
— Ты, Томилушка, таких обителей не видал ещё, — смущенно заметил Васка. — Всё там красиво, удобно. В келью заглянул — у неё стены расписные, в цветах и травах, над постелями коврики…
— А зачем ты по кельям шарил? — явно не любопытствовал Томилка, а просто языком ляпал, чтобы ручная работа веселее двигалась.
— Искал там друкаря одного, дело было.
— Что ещё видал, окромя ковриков?
— В друкарне был? — спросил осипшим со сна голосом Бубенист, дремавший, оказывается, на старых сетях в самом темном углу чулана, — Типографские, они люди грамотные, ушлые, все новости знают.
— Про новости не говорили, — виновато отвечал Васка. — Прознавши, что я из Москвы, ругали книги московской новой печати, что бумага плоха и краска тоже. А друкарня невелика, об одно жилье, и два стана всего в работе.
Бубенист накрылся с головою сетями. Бажен оживился:
— Правильно они ругают. На Печатном дворе сколько станов? Двадцать, небось? Вот. А тут на двух и лучше, и быстрее книги печатают. В Лавре мастера прехитрые… Томилка, что ты там снова выстругиваешь? Коль нового Петрушку, то не шибко ли круглый? Али нос ему особно вставишь?
— Надо ж кому-то в ватаге и о деле подумать, не всем же на войну собираться… В казне у нас, панове, пусто.
— Ничего, пане Томилка. Побираючись, тоже люди живут.
— Все шутки шутишь, атаман. А я заместо тебя о промысле маракую. Задумал я новое играние: Петрушка Ляха бьет и прогоняет, а потом и Немца. Только слова выдумать надобно, Бажен.
— Что слова? Наденешь кукол на руки, высунешь над головой, слова сами на язык придут… Ладно, после подумаю.
Васка перестал вслушиваться в их разговор и попытался разобраться в том, что в нём происходило. Он закрыл глаза, и перед ним снова встал белокаменный Успенский собор, маленький домик друкарни на круче, сады, кельи, умные и смешливые лица друкарей, половина из которых была в мирском платье, чистота и особое какое-то щегольство расположения станов и снастей в друкарне. Удивило его, и как именно сказал один из друкарей про худую бумагу и неряшество печати московских книг: без матерных слов, не надсмеялся, не обидно для Васки.
Другой, молодой, черноусый, в кожаном переднике поверх вышитой полотняной рубахи, споро набиравший с рукописного листа, только кивнул тогда приветливо посетителю-недолетке и, переждав, продолжил беседу с товарищем:
— Во время таковое чем есми заняты! Оттиснули вирши хвалебные нашему молодому воеводичу-архимандриту — и снова за божественное, за вечное, за образцы художества! Треба зараз не над виршами корпеть, а скоро надрукувать листки до народу, чтобы против ляхов поднять, на подмогу казакам!
— С нашим архимандритом, отцом Петром Могилою, про таковое и не заикайся! Бо архимандрит, хотя и православной веры защитник, да панам-католикам друг и родич, а казаки ему… — собеседник наборщика, сидевший с пером в руке над свежеотпечатанным развернутым листом, посмотрел на Васку, чужого, и замолк.
Малый очнулся. Быть может, про эту беседу надо было поведать Бубенисту? Однако обитателям чулана было сейчас явно не до него и его похода в Лавру.
Бажен метался по чулану, то подбивая руку ворчащему Томилке, то едва не наступая на голову Бубенисту, потом вдруг широко распахнул дверь, выпрыгнул во двор и пустился по нему вприсядку.
— Все! Седлаю Голубка и еду в казаки! Тебе, Васка, привезу пару пистолей с дорогим камением на рукоятях, тебе, Томилка, золотного шелку на балаган и всем ватажникам — по пригоршне золотых! Вот поживём!
Из халупы пана Селивона вышли младшие братья Грицька, числом пятеро, а за ними выплыла пани хозяйка. Уставились на пляшущего Бажена, они — восхищенно, она — испуганно. Атаман высоко подпрыгнул, прошелся колесом и вдруг рухнул на одно колено перед Рыболовихой.
— А тебе что привезти с войны, милостивая пани? Может, парчи на кику?
— На перемитку? Не треба… — застеснялась хозяйка. — А вот якщо попадется такий татарський казанок медяный, ведер зо два, то було б непогано. Я б у ему сорочкы из золою вываривала.
— Казанок? Один? Три казанка! И заморского товару на юбку!
В черном нутре чулане показался смачно зевающий Бубенист.
— Про меня запамятовал, атаман.
— Тебе, дядя? Самолучший турецкий кальян в серебре! Васка, седлай Голубка!
Малый окаменел. Ему уже представился ласковый Голубок, как лежит он в чистом поле с распоротым брюхом.