У кромки моря узкий лепесток
Шрифт:
Даже получив прощальное письмо от Офелии, Виктор все еще таил надежду снова ее завоевать, хотя и понимал — это значит сыпать соль на раны и ей, и себе. Росер же решила, что от подобного самокопания Виктору необходимо сильнодействующее лечение, и легла к нему в постель, как говорится, без приглашения, так же как когда-то она поступила с его братом Гильемом. То был лучший поступок в ее жизни, потому что следствием его было рождение Марселя. Теперь же она рассчитывала застать Виктора врасплох, однако оказалось, он ее ждал. Он ничуть не удивился, увидев ее на пороге своей комнаты, полуобнаженную, с распущенными волосами, он лишь подвинулся, освобождая для нее место на кровати, и сжал ее в объятиях, как и полагается супругу. Они занимались любовью добрую половину ночи, познавая друг друга в библейском смысле, не слишком искусно, но с воодушевлением, и оба понимали, что хотели этого еще в те времена, когда тихонько шептались, спорили и строили планы, плывя на спасительном
Гордость не позволяла Виктору шпионить за Росер или высказывать свои подозрения. Он не соотносил свои сомнения с постоянно мучившими его болями в желудке, объясняя их язвой, и ничего не делал, чтобы поставить диагноз, ограничиваясь лишь потреблением молока с магнезией в устрашающих количествах. Его чувство к Росер так сильно отличалось от безумной страсти, которую он испытывал к Офелии, что прошло больше года, прежде чем он смог дать ему определение. Чтобы заглушить муки ревности, он с головой погрузился в лечение своих пациентов и занятия наукой. Достижения медицины тогда сделали такой скачок вперед, что казались невероятными, — речь шла об успешной пересадке человеческого сердца. За два года до этого, в Миссисипи, сердце шимпанзе пересадили умирающему человеку, и, хотя пациент прожил всего девяносто минут, этот эксперимент поднял возможности медицинской науки до уровня чуда. Виктор Далмау, как и другие врачи, мечтал повторить этот подвиг, используя в качестве донора человека. С той минуты, когда он сжал в ладони сердце юного солдата, которого называл про себя Лазарь, — целую жизнь назад, — мысль об этом волшебном органе не отпускала.
Вне работы и занятий Виктор переживал один из своих периодов глубокой меланхолии.
— Очнись, сынок, — сказала ему однажды Карме во время семейного обеда в доме Джорди Молине. Там говорили на каталонском, но Карме переходила на испанский в присутствии Марселя, поскольку тот, дожив до двадцати семи лет, так и не заговорил на языке своей семьи.
— Бабушка права, папа. Ты похож на блаженного. Что с тобой? — прибавил Марсель.
— Я очень скучаю по твоей матери, — произнес Виктор, повинуясь душевному порыву.
Это было открытием для него самого. Росер находилась в Венесуэле на гастролях, которые стали казаться Виктору слишком частыми. Он задумался над своими словами; до того момента, пока он не высказал, как она ему необходима, он будто не отдавал себе отчета, насколько Росер ему дорога. Оба, привыкнув ничего не скрывать, никогда не произносили любовных слов по причине необъяснимой стыдливости; к чему во всеуслышание говорить о чувствах, если есть другие способы выражения. Раз они вместе, значит любят друг друга, и зачем без конца повторять эту простую истину.
Через пару дней, когда он тщательно обдумывал, как удивит Росер официальным признанием в любви и преподнесением настоящего обручального кольца, которое должен был подарить ей еще много лет назад, она вернулась в Сантьяго без предупреждения, и планы Виктора были отложены на неопределенный срок. Росер выглядела прекрасно, как всегда после поездок, была довольна жизнью, что еще больше подтверждало подозрения мужа, и была одета в эффектную мини-юбку в черно-красную клетку, похожую на кухонный передник, совершенно не подходившую к ее сдержанному стилю.
— Тебе не кажется, что юбка слишком короткая для твоего возраста? — спросил Виктор, вместо того чтобы наговорить ей красивых слов, которые он так тщательно готовил.
— Мне сорок восемь, но чувствую я себя на двадцать, — ответила она, пребывая в прекрасном расположении духа.
Это было впервые, когда Росер уступила последним веяниям моды; обычно она была верна своему стилю, который почти не менялся на протяжении всей жизни. Вызывающая позиция Росер убедила Виктора в том, что лучше все оставить, как есть, и не рисковать, пытаясь вызвать жену на объяснение, которое может оказаться слишком болезненным или вообще покончит с их отношениями.
Спустя несколько лет, когда это уже не имело никакого значения, Виктор Далмау узнал, что любовником Росер был его старинный друг Айтор Ибарра. Эти счастливые, хотя и всегда непредсказуемые свидания продолжались в течение семи лёт, и только когда Росер приезжала в Венесуэлу, в остальное время они с Айтором не поддерживали никаких отношений. Все это началось со времен ее первого концерта старинной музыки, который воспринимался в Каракасе как культурное событие. Айтор увидел имя Росер Бругеры в газете, подумал, что вряд ли это та самая женщина, которую он, беременную, вел через Пиренеи во время Отступления, однако на всякий случай купил билет. Оркестр выступал в огромном зале Центрального университета, где под потолком парили модули Кальдера[31]
— Здесь возможности падают на тебя с деревьев, словно плоды манго, — сказал он Росер.
Семь лет продолжалась их страсть, глубокая по содержанию и легкомысленная по форме. Обычно они на целый день запирались в номере отеля и предавались любви, словно подростки, заказав бутылку вина «Рин», хлеб и сыр. В эти часы они то умирали от смеха, то приходили в восторг от интеллектуальной утонченности друг друга и обоюдного ненасытного желания, единственного за всю жизнь, поскольку ни до, ни после оба не испытывали ничего подобного. Каждый отвел этой любви заветное и тайное от семьи место в сердце, чтобы не нарушать свой счастливый брак. Айтор любил и уважал красавицу-жену, и Росер так же относилась к Виктору. С самого начала, когда оба слегка потеряли голову от неожиданно возникшей страсти, они решили, что единственно возможное будущее у этого непреодолимого тяготения — оставаться в рамках тайны; они не могли позволить себе перевернуть всю жизнь с ног на голову и разрушить семьи. Так они и поступали в течение этих благословенных семи лет, и так продолжалось бы еще долго, если бы инсульт не приковал Айтора Ибарру к инвалидному креслу, предоставив его на попечение жены. Но ничего этого Виктор не знал, пока Росер сама ему обо всем не рассказала.
Виктор Далмау снова стал часто видеть Пабло Неруду, иногда издалека на публичных мероприятиях, а иногда в доме сенатора Сальвадора Альенде, к которому приходил играть в шахматы. Поэт приглашал его к себе, в свой дом на Черном острове, в чрезвычайно интересное жилище какой-то безумной архитектуры в виде застрявшего среди рифов корабля, словно висящего на холме, у кромки моря. Это было его место вдохновения и поэзии.
Море у берегов Чили, невероятное море, баркасы в ожидании, черно-белый вихрь пены, терпеливые рыбаки на берегу, безыскусное море, бурное, бесконечное.
Он жил там с Матильдой, третьей женой, и с немыслимым количеством предметов своих коллекций, начиная от нескольких сот пыльных бутылок, купленных на блошином рынке, и заканчивая огромными рострами с носовой части затонувших кораблей. Там он принимал сановных лиц со всего мира, прибывавших поприветствовать его и передать ему приглашения от местных политиков, интеллектуалов и журналистов, но особенно от своих близких друзей, среди которых было несколько беженцев с «Виннипега». Он стал знаменитостью, чьи стихи были переведены на все существующие языки; и даже самые заклятые враги не могли отрицать магического воздействия его поэзии. Больше всего на свете поэту, любителю спокойной жизни, хотелось непрерывно писать, угощать друзей вкусной едой, он мечтал, чтобы его оставили в покое, но даже на скалах Черного острова это оказалось невозможным; самые разные люди стучались в его дверь, напоминая ему, что он — голос страдающих народов, как он называл себя сам. Туда же пришли к нему его товарищи с требованием, чтобы он участвовал в президентской кампании. Сальвадор Альенде, наиболее подходящий кандидат левых, трижды баллотировался в президенты, и все три раза безуспешно. Говорили даже, будто на нем черная метка пораженца. Так что поэт оставил свои тетради и ручку с зелеными чернилами и стал ездить по стране на машинах, автобусах и поездах, встречаясь с людьми и читая свои стихи, и повсюду его окружали рабочие, крестьяне, рыбаки, железнодорожники, шахтеры, студенты и ремесленники, душа которых отзывалась на его голос. Это давало ему новую энергию для творчества и борьбы, но он понимал, что не создан для политики. При первой же возможности он снял свою кандидатуру в пользу Сальвадора Альенде, который, несмотря на все встречные ветры и течения, возглавил Народное единство — коалицию левых партий. Во время предвыборной кампании Неруда был его доверенным лицом.