У кромки моря узкий лепесток
Шрифт:
— Это тот самый пес? — спросил Марсель, который держал собаку на коленях.
— Он самый. Ему, должно быть, лет одиннадцать, но он еще долго проживет. Его зовут Госсет.
— Но это не кличка. «Госсет» — по-каталонски щенок.
— Хватит с него и этого, другой клички ему не нужно, — ответила бабушка, затягиваясь сигаретой.
Прошел целый год, прежде чем Карме решила эмигрировать и соединиться со своей семьей. Поскольку она ничего не знала о Чили, об этом длинном червячке на южной половине карты мира, она стала изучать страну по книгам и спрашивала то тут, то там, не знает ли кто какого-нибудь чилийца, чтобы расспросить о его родине, но в те времена в Андорре ни одного чилийца не нашлось. Карме удерживала здесь дружба с крестьянами, которые ее подобрали и с которыми она прожила много лет, и страх снова колесить по миру без необходимого опыта, вдвоем со старой собакой. Она боялась, что в Чили ей не понравится.
«Мой дядя Джорди говорит, это все равно что Каталония», — успокаивал ее Марсель в одном из писем.
Однажды, приняв решение, она попрощалась с друзьями, глубоко вздохнула и выбросила из головы все опасения, собираясь использовать грядущее приключение себе во благо. Семь недель она ехала
Госсет во время путешествия день ото дня все больше страдал от всяких хворей, и, когда они добрались наконец до берегов Чили, он скорее походил на маленького лиса, чем на сторожевого пса. В порту Вальпараисо Виктор, Росер и Марсель встретили их обоих. Вместе с семьей за Карме приехал пузатый и говорливый господин, который отрекомендовался следующим образом:
— Джорди Молине, сеньора. Припадаю к вашим стопам. — И добавил на каталонском, что готов показать Карме все лучшее, что есть в стране. — А вы знаете, ведь мы почти ровесники? И я тоже вдовец, — сказал он не без кокетства.
Пока ехали в поезде до Сантьяго, Карме узнала, что в семье Виктора этот человек выполняет обязанности деда и делает это вполне ответственно, а также что ее внук — завсегдатай его таверны, куда Марсель приходит почти ежедневно делать уроки, чтобы не оставаться дома одному. Виктор больше не работал по ночам в «Виннипеге», он стал кардиологом в больнице Сан-Хуан-де-Диос, и Росер тоже не часто бывала в таверне, она проверяла счета, которые ей приносил бухгалтер-пенсионер, работавший за еду, выпивку и компанию.
Карме нашла своих благодаря Элизабет Эйденбенц, поселившейся после войны в Вене, целиком посвятив себя всегдашним заботам о женщинах и детях. Город подвергался яростным бомбардировкам, и когда она туда прибыла, почти сразу, как только кончилась война, голодающие люди рылись на помойках, пытаясь найти хоть что-то съестное, и сотни бездомных детей жили вместе с крысами среди куч мусора, в которые был превращен красивейший город империи. В 1940 году, на юге Франции, Элизабет осуществила свой проект и устроила в заброшенном особняке в Эльне образцовый родильный дом, где принимали беременных женщин, чтобы помочь им родить в безопасных условиях. Сначала это были испанские беженки из лагерей для интернированных, потом появились еврейки, цыганки и другие женщины, спасавшиеся от нацистов. Находясь под эгидой Красного Креста, родильный дом в Эльне должен был сохранять нейтралитет и не оказывать помощь политическим беженцам, но Элизабет плевать хотела на правила, несмотря на то что за ней следили, — и в 1944 году ее забрали в гестапо. К этому времени ей удалось спасти более шестисот детей.
Карме случайно познакомилась в Андорре с одной из матерей, которым повезло, и та рассказала ей, что не потеряла сына только благодаря медсестре Элизабет. Карме связалась с этой медсестрой, которую звали так же, как ту, что общалась с ее семьей во Франции, чтобы узнать, пересекла ли семья границу. Она написала в Красный Крест, на разные адреса организации в разных странах, и благодаря огромному объему ее корреспонденции, отправленной во все концы Европы и преодолевшей все бюрократические препоны, ей удалось узнать, что Элизабет находится в Вене; в ответном письме та подтвердила, что по крайней мере один из ее сыновей, Виктор, жив и женат на Росер, которая родила мальчика, его назвали Марсель, и все трое проживают в Чили. Элизабет не знала, как их разыскать, но посоветовала Карме связаться с семьей квакеров, у которых Росер жила после того, как покинула лагерь в Аржелес-сюр-Мер, и которым сообщила свой новый адрес. Найти их не составило труда, ведь квакеры жили в Лондоне. Они перевернули весь чердак и нашли письмо Росер с единственным адресом, который у них имелся, — дом Фелипе дель Солара в Сантьяго. Так, с опозданием на несколько лет, Элизабет Эйденбенц соединила семью Далмау.
В середине шестидесятых годов Росер отправилась в Каракас по приглашению своего друга Валентина Санчеса, бывшего посла Венесуэлы, оставившего дипломатическую карьеру и целиком посвятившего себя музыке. За двадцать пять лет, прошедших с тех пор, как Росер сошла с борта «Виннипега» на берег в Вальпараисо, она стала чилийкой больше, чем те женщины, которые родились на этой земле, и со многими испанскими беженцами произошло то же самое; они не просто увеличили население городов, но многие из них исполнили мечту Неруды и смогли разбудить чилийское общество, пребывавшее в спячке. Уже никто не помнил, что когда-то был настроен против испанцев, которых Неруда позвал в Чили, никто не оспаривал и огромный вклад, внесенный в развитие страны этими людьми. Три года Росер и Валентин Санчес разрабатывали план, переписывались со всеми заинтересованными лицами, ездили по разным странам, и наконец им удалось создать первый на континенте оркестр старинной музыки при финансовой поддержке нефтедобытчиков — это неисчерпаемое черное сокровище било
Эта дружба не беспокоила Виктора Далмау, поскольку приятель его жены был гомосексуалистом, но интуиция заставляла предполагать наличие гипотетического любовника. Из Венесуэлы Росер всегда возвращалась помолодевшая, привозила новую одежду, духи с ароматом одалиски или какое-нибудь скромное украшение, например кулон в виде золотого сердечка на тонкой цепочке, какое Росер никогда не купила бы себе сама, поскольку была настоящим спартанцем в вопросе личных трат. Самым показательным фактом появления у Росер новой страсти стало для Виктора то, что после очередного возвращения домой она вела себя с ним так, словно применяла приемы, выученные с кем-то другим, а в иных случаях словно хотела искупить какую-то вину перед ним. Учитывая ту свободу отношений, которая установилась между ними, ревность с его стороны была просто смешна. Если бы Виктора спросили, кем они являются друг другу, он бы сказал, что они товарищи. Однако сейчас он чувствовал, как права была его мать, когда говорила: ревность кусается хуже блох. Росер нравилась роль супруги. Во времена бедности, когда Виктор был влюблен в Офелию дель Солар, она купила на ежемесячно откладываемые деньги, не спросив его, два обручальных кольца и потребовала, чтобы Виктор носил свое до тех пор, пока они не разведутся. В соответствии с уговором всегда говорить друг другу правду, который они заключили с самого начала, Росер должна была сказать ему о любовнике, но она придерживалась мнения, что сострадательное умолчание лучше бесполезной и жестокой правды, и Виктор сделал вывод, что раз уж она следовала этому правилу даже в вещах не столь незначительных, то наверняка применит его и в случае неверности. Их брак был договорной, однако они прожили вместе двадцать шесть лет, и их любовь друг к другу была больше, чем спокойное принятие супружества в индейском духе. Марселю уже давно исполнилось восемнадцать лет, и эта годовщина означала окончание компромисса, достигнутого между ними, — быть вместе до наступления этой даты; прожитые годы служили лишь подтверждением их взаимной нежности и намерения продолжать жить в браке, в надежде на то, что, откладывая развод все дальше и дальше, он так никогда и не случится.
С годами их вкусы и желания стали совпадать, но они так и оставались разными по характеру. У них было мало причин для споров и ни одной — для ссор, они всегда были согласны в главном и чувствовали себя вдвоем так уютно и спокойно, как это бывает только с самим собой. Они хорошо знали друг друга, и заниматься любовью было для них всего лишь ничего не значащей возней — процессом взаимного удовлетворения, не более. Виктор не хотел превращать близость в рутину, тогда бы Росер быстро все наскучило, и он это понимал. Сама она всегда была разная; обнаженная женщина в постели, элегантная, уверенная в себе дама на сцене или строгая преподавательница в классах музыкальной школы. Вместе они прошли через множество испытаний, прежде чем в годы зрелости достигли мирного сосуществования без экономических и эмоциональных проблем. Они жили одни, поскольку Карме после смерти Госсета переехала к Джорди Молине — тот был уже совсем старый, он ослеп и оглох, но оставался полностью в здравом уме, — Марсель же снимал квартиру вместе с двумя приятелями. Он выучился на горного инженера и работал государственным служащим в меднорудной промышленности. Он не унаследовал ни блестящего музыкального таланта матери и деда, Марселя Льюиса Далмау, ни бунтарского темперамента отца; не было у него склонности ни к медицине, как у Виктора, ни к преподаванию, как у бабушки Карме, которая в восемьдесят один год продолжала работать школьной учительницей.
— Странный ты какой-то, Марсель! Ну на что тебе сдались эти камни? — спросила у него Карме, узнав, какую профессию выбрал внук.
— Они ни о чем не спрашивают и ничего не отвечают, — сказал Марсель.
Неудачный роман с Офелией дель Солар оставил в душе Виктора Далмау глухой, затаенный гнев, который мучил его около двух лет и который он считал прямым наказанием за собственную бессердечность. Он не имел права влюбляться в невинную девушку, зная, что несвободен и что несет ответственность за жену и сына. С тех пор прошло много лет. В конце концов жгучая тоска, которую оставила в нем та любовь, переместилась в серую зону памяти, где все пережитое постепенно стиралось. Он считал, что получил от жизни урок, хотя глубинный смысл этого урока понимал смутно. Та история была единственным глубоким любовным увлечением за много лет, поскольку вся его жизнь была подчинена работе. Одно-два торопливых свидания с какой-нибудь приятной медсестрой — не в счет; это случалось редко, обычно во время суточного дежурства. К тому же скоротечные объятия никогда не перерастали во что-то более серьезное, у них не было ни прошлого, ни будущего, и они забывались через несколько часов. Якорь, который держал всю его жизнь, — это нерушимая нежность к Росер.