У лукоморья
Шрифт:
Дед взял гармонь, сел на лавку, перебрал лады и замер. Старухи уселись с ним рядком, взялись за руки, прижались друг к дружке, уставились глазами на деда. Тот махнул им головой, и они запели «Куда ездил-гулял» — редкую старинную псковскую свадебную песню, которую некогда пели жениху на мальчишнике:
Ой, куда ездил, где гулял, Добрый молодец. Куда бог тебя носил? Ой, да ездил я, душечка, С города до города. Ой, да искал я, душечка, Себе молоду жену, Себе молоду жену-красавицу. Найти-то нашел, да нет мне с ней НиИсполнительницы нам пояснили, что «в этой песне одна поет слова, а другая должна только голосом водить». Потом бабки распелись, и мы записали несколько чудных древних напевов.
Хорошо помнится, как помогала Александра Федоровна собирать предметы старинного народного быта для только что восстановленных пушкинских флигельков Михайловского, в которых некогда располагались контора управителя, кухня, амбары; как зимой, на санях, в тридцатиградусный мороз, мы с ней поехали по ее совету в соседний район искать деревенские ручные вышивки, ткани, костюмы, чашки и плошки, как в дороге чуть не замерзли, как чуть не попали в прорубь, когда переправлялись по реке Синей к деревне Синек, в которой как-то однажды заночевал Пушкин…
Она всегда внимательно слушала наши затверженные рассказы о Пушкине, о его жизни в деревне, про приезды к нему друзей, про его одиночество, слезы, муки, тоску-печаль.
Когда приступал к работе в музее новый экскурсовод или молодой студент-практикант — все они обязательно просили тетю Шуру послушать их экскурсию и сказать свое слово. Старушка внимательно слушала, давала цену работе и почти никогда не ошибалась.
По понедельникам дом Пушкина бывает закрыт для посетителей. Это день генеральной уборки усадьбы. И хотя всюду разосланы объявления и во всех справочниках и путеводителях об этом пропечатано — всё равно экскурсанты приходят и стучатся в двери. Если приходили люди добрые, вежливые — старуха согрешит и впустит их в музей, только скажет: «Сейчас всё прибрала, вымыла, выскребла, полы навощила. Снимайте сапоги, идите уж быстрехонько». И ее слушались и, сняв обувь, смиренно входили в дом Пушкина, словно в храм.
Она обладала чудесным даром останавливать время. Говорила — словно Священное писание читала. Проводя людей по комнатам, давала пояснения. Это не было экскурсией, какие проводят записные экскурсоводы.
Это была народная сказка про Пушкина. Без всякого вступления начинала она сказывать нараспев:
— Здесь Пушкин мучился за всех ровно два года и месяц. Здесь всё его. И хоть самого его сейчас нетути и он незрим, всё он видит — кто и зачем сюда пришел, кто подобру-поздорову, поучиться уму-разуму, а кто собой полюбоваться, в зеркало посмотреться да в речке искупаться… Он, Пушкин, всё любил, в чем есть жизнь, и обо всем этом писал в своих книгах. Теперь все идут к Пушкину, потому что его творенья охраняют людей от дурного, очищают душу. Его дом для теперешних людей стал тем, чем раньше был для тогдашних храм. Ежели тебя, скажем, что волнует и нет у тебя доброго советчика — иди к Пушкину, он укажет на истинного друга, удержит от злого обстояния, даст верный совет и ты возрадуешься и возвеселишься. Только хорошенько подумай, что тебе нужно, а потом спроси у Пушкина и получишь все ответы в его книгах…
В комнате няни она обычно читала наизусть письма Арины Родионовны к Пушкину из Михайловского. В устах рассказчицы они звучали особенно задушевно, казалось, она читала не нянино, а свое: «За все ваши милости мы всем сердцем вам благодарны, вы у нас беспрестанно в сердце и на уме».
Как и в Арине Родионовне, в тете Шуре сказывались самые хорошие черты пожилой русской женщины — доброта, сердечность, любовь к ближнему. И по годам, да и по внешности, ежели судить по портрету Арины Родионовны, что в сороковых годах прошлого века вырезал на кости художник Серяков, в них было много общего. И у той и у этой — чуть вздернутый нос, плотно сжатые губы, глубокие морщины; и одевалась тетя Шура в душегрейку, носила платок…
По роду-племени Александра Федоровна была плоть от плоти псковской пушкинской земли. Она родилась неподалеку от Михайловского, в деревне Носове, за Соротью. Деды и бабки ее были крепостными Тригорского. Она девчонкой бегала то в Тригорское, то в Михайловское на барскую поденную работу — на огородах, ягодниках, в садах. Жизнь ее сложилась невесело. Семья была бедная. Замуж вышла рано. Перед войной муж завербовался на работу под Ленинград. Она переселилась к нему с дочерью в общежитие. А когда пришла война и настало лихо — пришла пешком обратно в родные места. Муж пропал без вести. Край, где деревня Носово, был партизанский, и она помогала народным мстителям чем могла. И хоть из автомата не стреляла и в разведку не ходила, а партизан кормила чем бог послал. Под конец войны гитлеровцы сожгли дом тети Шуры, а ее согнали с родного пепелища.
После войны у нее наступила новая жизнь. Эту жизнь она начала в заповеднике, с которым сроднилась, проработав в нем почти двадцать лет, пока не пришла старость и не потянуло к дедовским берегам.
После ее ухода Михайловское словно осиротело. Долго не верилось, что нет уже среди нас старой нянюшки. Уж не услышим мы ее ласковых слов: «Вот послушай, сынок, мой совет…», «А тебе я на это вот что скажу, мой добрый жихарь…»
Когда в 1967 году Ленинградская студия кинохроники делала фильм «Первый Всесоюзный пушкинский праздник поэзии в Михайловском», я посоветовал режиссеру съездить в Носово и пригласить на съемки тетю Шуру. Режиссер привез ее в Михайловское, и всё получилось прекрасно. Хотите увидеть и услышать Александру Федоровну — посмотрите этот фильм. Не пожалеете!
В мире чудес, конечно, много. Особенно много их в музеях, потому что музеи — это хранилища чудес. «Александра Федоровна — хранитель Михайловского — истинное чудо». Это слова не мои, а поэта М. А. Дудина, частого и желанного гостя Михайловского. Он, как и многие другие писатели и художники, хорошо знал и любил тетю Шуру. И воспел ее в своем стихотворении, которое называется «Святые руки тети Шуры».
Гляжу на руки тети Шуры, Как на лицо ее труда: Они, как корни дуба, буры, Они улыбчивы и хмуры, В них вся судьба ее натуры Отобразилась навсегда. В них опыт жизни год за годом, Без кода, ясным языком Глубоко вписан: огородом, Весенним паром, недородом, Грибами, ягодами, медом, Огнем и хлебом с молоком. Всё знали в жизни эти руки, Всё перепробовать смогли: Печаль любви, тоску разлуки, Тревогу материнской муки И отчужденье смертной скуки Сырой кладбищенской земли. Всё в мире прочным остается, Что руки сделали вокруг, Что сделать в будущем придется И связь времен не оборвется, Пока живая нить прядется Святым искусством этих рук.РАССКАЗЫ ДЕДА ПРОХИ
Дед Проха — как все в округе Михайловского звали Прохора Петровича Петрова — жил в деревне Савкино, что напротив пушкинской усадьбы, за озером Маленец. По роду-племени считал себя потомственным гражданином Воронича, в состав которого входило Савкино. И действительно, как-то просматривая древнюю книгу Воронича, составленную московскими писцами Григорием Мещаниновым и Иваном Дровниным в 1585 году, вскоре после разорения Воронича польским королем Стефаном Баторием, нашел я в ней упоминание о роде Петровых, как, впрочем, и другие фамилии людей и поныне живущих в этих краях: Клишовых, Кошаевых, Бельковых…
Был дед Проха живой историей пушкинских мест. Родился еще при крепостном праве, пережил трех царей, три революции, войну четырнадцатого года, гражданскую войну и Великую Отечественную. Память его хранила рассказы про недавнее и далекое, в особенности про далекое прошлое Вороничанщины — про войны, богатырей, клады, разбойников, дива дивные, чертей, леших и домовых.
Много рассказывал он о строгостях Ганнибалов, которым было всё позволено, даже убить человека им было нипочем. Ведь убил же Исаак Абрамович вдову воронического попа, которая отвергла ласки Ганнибальи…