У Лукоморья
Шрифт:
Неторопливо выгружаем магнитофонный ящик, рюкзаки и мотки проводов. В тург невском родовом парке мы будем записывать соловьев. Вовсю еще стараются утренние певцы. Спасский пастух только-только прогнал по улице стадо. А у ограды парка стоят уже четыре автобуса. В ожидании, «когда откроют», студенты из Орла играют в волейбол.
В Спасском-Лутовинове у Тургенева бывало много гостей. Приезжал сюда Лев Толстой. Рассказывают, двое великих спорили, какой парк лучше — этот или Яснополянский. Была тут актриса Савина, были Фет, Некрасов. Даже в те дальние времена, когда в центральной России было несчетное число таких дворянских гнезд, Спасское-Лутовиново и тогда славилось. Славу поддерживал и сам Тургенев, «до боли
Липы возле пруда. Попытка записать соловья.
Построек в усадьбе осталось немного. Подлинные — только каменный мавзолей и сараи. Деревянный же дом с надписью «богадельня», баня и белый флигель отстроены заново до войны и после войны. Большой родовой дом, казавшийся в детстве Тургеневу «целым городом», сгорел в 1906 году. От него остался только заросший травою фундамент. Идут разговоры: восстановить дом. Пока же парк — главное, из-за чего стоит приехать в усадьбу.
Не все в парке помнит Тургенева, деревья умирают так же, как люди. Но липовые аллеи, конечно, помнят. И старые косматые ели, верхушки которых видишь с московской дороги, тоже помнят. Наверное, такими же солнечными и пахучими были поляны, покрытые шалфеем и белой кисеей одуванчиков. И пруд все тот же, и поле ржи. И деревенька за полем все та же, только на крышах вместо соломы — шифер, и название по чьей-то неразумности стало другим. Чем название Петровское показалось хуже нынешнего («Передовик»), трудно понять. Когда узнаешь, что в деревне родилась мать Тургенева, совсем огорчаешься. Проходя по лесу за селом Спасским, уже без надежды спрашиваешь у встречного: «Где тут Кобылий верх?» Ответ, как подарок: «А вон за оврагом».
Тот самый Кобылий верх в лесу, где Бирюк ночью в ливень поймал мужика-порубщика!
Волшебную силу имеют иные названия. Бежин луг, лежащий от этих мест верстах в двадцати, потерял бы для нас всякий смысл и значение, назови его даже самым красивым и «созвучным эпохе» словом. К счастью, он по-прежнему — Бежин луг…
По каким-то причинам издалека все увиденное в этих местах представлялось «не таким». И хотя ты знал: васильки в полосе ржи, крики грачей на тополях в усадьбе и красные карасики, которых мальчишки ловят и складывают в картуз, другими не могут быть, все-таки как открытие воспринимаешь обычность всего, что видят глаза. И еще раз убеждаешься: все, даже самое значительное на земле, питалось обычными земными соками…
Великой ценностью дошло к нам «тургеневское гнездо». Число нынешних гостей сюда измеряется тысячами. В автобусах, на попутных грузовиках, на собственных автомобилях, с рюкзаком пешим ходом — самые разные люди. Одним радость сфотографироваться у «тургеневского дуба» и убедиться: аллеи, как и сказано в путеводителях, образуют римские цифры. «XIX» — девятнадцатый век. Другие хотят побыть наедине в глухих уголках парка, где пахнет сыростью, где на солнечных местах растет земляка, где встретишь птичье
— «Записки охотника»?
Кивают, не переставая отхлебывать из бутылки.
— Издалека приехали?
Оказывается, из Мценска, лежащего отсюда в двенадцати километрах. По совету учителя, на велосипедах решили объехать места, «про которые сказано у Тургенева»… По карте я помог мальчишкам определить дорогу на Бежин луг.
Потом сидим, слушаем птиц.
* * *
Неопытный человек скажет, что все соловьи поют одинаково. Совсем нет. Даже в одном саду — певцы разные. И есть места в России, где соловьи поют особенно хорошо. Совсем не зря, например, вошли в поговорку «курские соловьи». В курских садах, по оврагам и над ручьями, заросшими черемухой, крапивой и ежевикой, живут певцы необычайного голоса и старания. Замечено это было давно. Это мнение знатоки не меняют и по нынешний день.
Трудно сказать, откуда в курских садах пошла «соловьиная школа». Но она существует.
Соловей хоть и родится певцом, все-таки не станет мастером, если не будет учиться у стариков. Конечно, и тут все решает природное дарование. Один учись не учись — пять колен, и вся его песня. Много средних певцов — семиколенная песня обычное дело. Мастер же такие чудеса, такие тонкости выделывает — знатоки плачут от счастья, услыхав однажды такую песню. Десять — пятнадцать колен, и все отточено, отделано без путаницы и промедления.
В одном коленце — черный дятел желна проплакал, в другом — разбойничий свист, потом коршун заклыкал: клы-клы-клы… Иной из певцов изобразит кукушкин клекот в момент перелета, птицей юлой затрепещет. И есть одно коленце, довольно распространенное, названное во всех местах одинаково — лешева дудка…
Лешева дудка! Произнесите вслух два этих слова, и вы почувствуете немой восторг человека, уловившего в песне что-то знакомое всякому, кто хоть один раз бывал ночью в лесу…
О соловьях можно писать целый трактат. И в нем должное надо отдать не только таланту певца, но и, так сказать, композиторской способности соловьиного рода. С величайшим вкусом отбираются в песню самые яркие из лесных звуков. И эта счастливая работа лучше всего получается у соловьев курских.
Соловьев в усадьбе Тургенева, видимо, следует называть орловскими соловьями. Это близкая родня курским. И хотя тургеневский Ермолай без большой похвалы отзывался о местных певцах, для новой стереофонической пластинки лесных голосов Борис Вепринцев решил записать именно спасско-лутовиновских соловьев… И вот мы выбрали, кажется, самое подходящее время. Наплывает ночная гроза. Где-то уже не очень далеко погромыхивает. Тишина и темнота навалились на черный оцепеневший парк. Все живое умолкло. Кроме соловьев… Вот она, лешева дудка! Рядом, кажется, рукой шевельни и распугаешь певцов. Борис не спешит развязывать мешочки с магнитофонами. По всему парку россыпи соловьев, можно не спеша выбирать.
Кажется, там, вдалеке, — лучшая песня…
Теплые облака почти опустились на верхушки деревьев. Фонариком освещаем тропу. Стволы лип кажутся белыми. Соловьи не боятся света, но все-таки не спугнуть бы. В темноте, выставив вперед руки, добираемся наконец к пруду. Ощупью укрепляем два микрофона.
Щелчок. Слышу, как в рюкзаке у Бориса начинают вращаться катушки. Когда-нибудь, наверное, точно на этом месте ночью стоял Тургенев. И так же слушал. Сейчас поет очень дальний родственник того соловья… Борис передает мне наушники. Слышно все: гром, неистовый соловьиных свист, невнятный шум поезда и… странный шорох — пошел дождь.