У моря Русского
Шрифт:
ГОРЕ ЗА ГОРЕМ
Повадилась беда — отворяй ворота.
Полуденным зноем дышит летний день. Дорога от монастыря до города словно посыпана солью. Из-под ног коня клубится пыль и тяжелыми тучами ложится на без того серые листья кустарника. Горячий воздух струится перед лицом Теодоро волнистыми ручьями, и очертания впереди лежащих предметов колеблются, как живые.
Теодоро не замечает жары. Только что закончился обряд крещения, и он теперь человек православной веры. Последняя преграда к сердцу возлюбленной снята,
Около дома Никиты Чурилова, своего будущего тестя, Теодоро сошел с коня и постучал кольцом в створку резных ворот. Подождал малость, еще постучал, но на дворе никто не появился. Наконец заскрипел засов, Теодоро толкнул створку ногой и оказался перед матерью Ольги.
— Простите меня за беспокойство, — смущенно произнес Теодоро. — Я думал, что мне откроют слуги. А вы сами…
— Слуг-то нету, голубчик мой, — сквозь слезы проговорила Кирилловна, — в поисках все.
— В каких поисках?
— Беда великая пришла в наш дом. Ведь Оленька пропала!
— Как пропала?
— Вчера пошла по цветы с Василисой-подружкой, и до сей поры нет. Никитушка со слугами весь город обшарили, нигде кровинушки нашей не нашли, — Кирилловна опустилась на ступеньку крыльца и, закрыв лицо, залилась слезами.
— Куда же она могла деваться? — тревожно спросил Теодоро и тут же вспомнил: «Святых отцов берегись, сынок». «Неужели так скоро? — произнес он про себя. — Но если это дело святых отцов, значит, Ольга жива, они не могут ее убить, она не виновата. Они просто решили ее спрятать».
— Не плачьте, я уверен, что Ольга жива, и даю слово— найду ее. Мне кажется, я знаю, где ее надо искать. Подождем синьора Никиту, посоветуемся, и все будет хорошо.
— Дай-то бог, дай бог, — шептала старая мать. — Мне, грешным делом, худые думы в голову идут — уж не руки ли на себя наложила, сердешная.
— Не говорите так, дорогая. Я не вижу причины… по-моему, Ольга добровольно согласилась стать моей женой.
— Так-то оно так, — вздыхая, промолвила Кирилловна.
Скрипнули незапертые ворота, и во двор вошел отец Ольги, сгорбленный, подавленный, с серым неподвижным лицом. В опущенной руке зеленый сверток. Словно не замечая никого, еле передвигая ослабевшие ноги, подошел к крыльцу и осторожно положил зеленый комок на верхнюю ступеньку. Сверток развернулся, и Теодоро увидел, что это платье Ольги. Дунул ветерок, приподнял оборку розовой мантильи, под ней обнаружилась светлая ткань Олиной исподницы. Кирилловна глянула и рухнула на пол, зарылась лицом в дочерину одежду. Заголосила:
— Доченька-а-а моя, единственная-я!
— Нету, мать, у нас доченьки. В синем море она. Осиротели мы, — произнес Никита. Плечи его задрожали от тяжелых рыданий.
— Где… нашли… это? — спросил Теодоро.
Никита поднял голову и только сейчас понял, что перед ним стоит жених Ольги. Он тихо, словно самому себе, ответил:
— На берегу, около Алчака приняла она свою смертоньку. Горе за горем приходит в мою семью. Чем я согрешил перед тобой, господи? — и снова поник головой.
Теодоро неотрывно глядел на одежду и не мог больше произнести ни слова. На крыльце непрестанно голосила обезумевшая Кирилловна. Вокруг молча стояли слуги.
К вечеру в дом Чурилова прискакал старый ди Гуаско. Он долго глядел на одежду Ольги, принесенную с моря, расспросил Никиту, где она была найдена, и, ни слова не сказав, уехал. Через час он вернулся и спокойно, будто это была обычная весть, сказал Никите:
— Напрасно убиваешься, синьор Никита, ваша дочь, я думаю, жива, и не позднее, чем завтра, я скажу тебе, где она находится. Поехали, Теодоро. Тут слезами делу не поможешь.
— Я никогда не думал, что мой сын такой слюнтяй! — сказал Антонио, когда они выехали со двора Никиты. — Ну, что раскис? Они родители, им разум потерять не грех, а ты?
— Но ведь Ольга действительно утонула!
— А я говорю тебе, жива! Пораскинь мозгами. Скажи, где, по-твоему, обувь утопленницы? Ее ведь нет среди одежды. Неужели ты думаешь, что она одежду сняла, а туфли оставила! Старые люди говорят, что все утопленницы превращаются в русалок, а у них, как известно, хвосты, и потому обувь ей брать с собой вовсе не к чему.
— Как ты можешь шутить, отец!
— Хорошо, шутки в сторону. А нательный крест?
— Какой крест?
— Где ее нательный крест? Самоубийство — великий грех, и ни один добрый христианин не пойдет на него в кресте. Если бы Ольга бросилась в море, она непременно сняла бы крест. К тому же я, словно пес, обнюхал на том месте все следы и, клянусь собственными потрохами, что одежду эту привез верховой и бросил на берегу. Девушки там и не бывало. Ее просто украли.
— Но кто? Неужели святые отцы!
— Вряд ли. Они еще не успели разнюхать о твоем грехе. В Суроже я знаю только одного человека, которому нужна эта дьявольская шутка и который на нее способен.
— Кто он, говори, отец! — воскликнул Теодоро.
— Твой братец, вот кто!
— Андреоло?
— Пусть лопнут мои глаза, если не он. Кстати, вот его дом, мы сейчас постараемся все узнать.
— Брата нет дома, я узнавал.
— Где же он? — спросил Антонио.
— Уехал в Карагай и будет не скоро.
— Это даже к лучшему. Скажи, чтобы все слуги собрались в большом зале.
Слуги Андреоло боялись старого ди Гуаско больше, чем хозяина дома, и через малое время все собрались в зале. Антонио оглядел их пристальным взглядом и твердым голосом произнес:
— Кто из вас вчера ходил к дому русского купца? Молчите, сучьи дети! Учтите, что я знаю все и если не признаетесь вы — мне расскажет все сам синьор Андреоло. И тогда вам несдобровать.
Слуги молчали.
— Говорите, кто, или я выну ваши души! — заорал Антонио и взмахнул нагайкой. При этом движении смуглая служанка вобрала голову в плечи, как бы ожидая удара. Антонио подскочил к ней и, ухватив ее за волосы, спросил:
— Ты?
— Я, синьор, — дрожащими губами произнесла служанка.
— Зачем?
— Синьор Андреоло велел мне следить за домом и, как только дочь купца выйдет за ворота, сообщить…
— Хозяину?
— Нет, синьор. Татарину из Солхата.
— И ты сообщила ему?
— Да, синьор.
— Все ясно. Можете идти по местам. Да, подождите. Запомните: я ни о чем вас не спрашивал, Лючия ничего мне не говорила. Если Андреоло узнает о ее словах, я не пощажу болтуна. Идите вон.
Когда слуги вышли, Анюнио хладнокровно сказал: