У нас дома в далекие времена
Шрифт:
Я дразню хомяка, касаюсь палкой то головы, то груди,— ух, как он разъярился, как надулись его защечные мешки! Чудесная игра: я чувствую себя богом! Я ворвался с чем-то неведомым в малюсенький хомячий мирок. Но Максе не сдается, нет, он снова и снова вступает в борьбу с досель не виданным чудищем. Он не трусит. Но я милостивый бог, хомяк и не подозревает, что один удар этой палки, с которой он так ожесточенно сражается,— и его существованьицу придет конец. Я дотрагиваюсь до него легонько...
Потом опускаю палку. Максе не сразу соображает, что угроза миновала. Передними лапками, похожими на руки, он все
И вот он, продолжая принюхиваться, пускается в странствие по купе. Там, где удается, лавирует между туфлями и башмаками, а там, где нет, перелезает через них. На своем пути хомяк то и дело встречает хлебные крошки от нашей трапезы. Всякий раз он сначала обнюхивает их, а затем отправляет в защечные мешки.
После того как бог в моем лице поверг хомяка в ярость, мне хочется теперь его покормить, он наверняка голоден. Но Максе уже далеко от меня — в другом конце купе, возле отца. Я с интересом жду, что сейчас будет делать зверек, так как вытянутые ноги отца образуют преграду.
Первым делом Максе обнюхивает отцовские ботинки. И хотя он стоит спиной ко мне, я отчетливо вижу, как ему противен запах сапожной ваксы. Чуть помедлив, он поворачивается к брюкам. Они кажутся ему симпатичнее; возможно, они напоминают ту пушистую и мягкую всячину, которая его хомячиха натаскала для подстилки своим будущим хомячатам. Тут у меня вдруг перехватывает дыхание: неужто Максе намерен юркнуть в теплую темную нору отцовской штанины, но нет, он все же поступает иначе: влезает на ботинок. Я, конечно, думаю, что он, направляясь к границам своей империи, хочет лишь преодолеть барьер, как преодолел до сих пор остальные. Однако Максе потянуло в высоту: он начинает карабкаться вверх по отцовской ноге.
Ну какая жалость, что Эди дрыхнет,— кроме меня, никто не видит этого зрелища, и мне не с кем поделиться избытком чувств. Ведь после мне никто не поверит, что Максе гулял по отцовским ногам, опять скажут, что я фантазирую. Но вот же, он лезет! Средь бела дня, при ясном солнце,— никакой фантазии! — хомяк лезет по отцовской ноге,— ноге камергерихтсрата! — правда, несколько тонковатой.
Отец вообще спит чутко, и, хотя он еще не проснулся, все же видно, что щекотка потревожила его сон; он переставляет ногу — из вытянутого положения в вертикальное. Максе чуть было не сорвался, но его когти впились в сукно; он тихо висит, соображая, что же, собственно, произошло.
Затем продолжает свое восхождение. Ему удается покорить отвесную стену Коленной чашки, и вот он уже переводит дух на Коленном плато. Максе озирает раскинувшийся перед ним ландшафт. Трудно сказать, понравилась ли ему панорама, во всяком случае, любознательность Максе еще не удовлетворена. И он продолжает путь.
Обе руки отца мирно покоятся на коленях. Это очень маленькие нежные руки, они очень нравятся мне. Ни разу я не видел их грязными, ногти всегда отполированы; а мои руки похожи на лапы и далеко не всегда чистые. Может быть, внимание хомяка привлекает белизна этих рук, а может, и унаследованный
Ну конечно, хомяка привлекает перстень. Он подбирается к рукам, некоторое время разглядывает их и, задрав нос, пробует запах, затем опускает нос и принимается деловито обнюхивать руку. Рука слегка отстраняется. Спящий почувствовал прикосновение носа и, вероятно, подумал, что это муха.
Хомяк тут же занимает боевую позицию, но рука опять засыпает вместе с ее владельцем. По всему видно, что Максе не питает к ней антипатии, он обнюхивает ее еще раз — рука снова чуть отстраняется, но хомяк влезает на нее и заглядывает в рукав.
В этот момент рука меняет свое положение и стряхивает непрошеного гостя. Максе падает на отцовские колени. Рука вслепую наносит несколько ударов, хомяк шипит и впивается зубами...
Мгновенно зажмурившись, я «погружаюсь» в глубокий сон...
И слышу, как отец вскрикивает:
— Что это?! Меня укусили! — Еще громче: — Что это такое? Ты меня отпустишь или нет, звереныш?! Кыш!
Что-то шмякается об пол, раздается визг Максе, полный яростного протеста, и отец, крайне изумленный, говорит:
— Хомяк! Здесь, в купе, хомяк! Слава богу! Я уже было подумал, что крыса...
По шорохам я догадываюсь, что сестры, да и Криста, проснулись. Но я продолжаю спать, Эди тоже преспокойно похрапывает.
— Да, дети, меня укусили! — говорит отец.— Но это всего-навсего хомяк. Надеюсь, у него чистые зубы, иначе у меня будет заражение крови... Да нет же, его не видно, он куда-то забрался под лавку... Скажите, вы не знаете, не взял ли с собой Эдуард (Ага! Уже не Эди, а Эдуард!) своего хомяка? Только прошу говорить мне правду!
— Эдуардов хомяк? Нет, папа,— говорит Итценплиц.— Не думаю. Он же хотел оставить его господину Маркуляйту.
— Да, но сделал ли он это?
— Утром они с Гансом бегали вниз, к Маркуляйтам,— сообщает Фитэ.— Но, может быть... знаешь, папа, когда мы на вокзале еще одни сидели в купе, Эди с Гансом все время шептались!
(Ах ты, ябеда, ну погоди! Вот приедем в Грааль, я тебе нахлобучу на башку венок из репьев!)
Отец задумался, не зря же он был когда-то следователем. «Ведь Эди на вокзале внушил всем, будто поранил руку, и все время держал ее под пальто... А здесь, в вагоне, он вообще ни разу не пожаловался на больную руку,— на Эди это совсем не похоже!»
Итценплиц подливает масла в огонь:
— Знаешь, папа, Эди просто убежал вперед нас на перрон... чтобы, конечно, спрятать его тут в купе.
(И тебе тоже достанется! Уж мы непременно положим тебе на бутерброд дождевого червяка!)
— Да,— подытоживает отец.— Подозрение, судя по всему, вполне обоснованное.
Повысив голос:
— Эди!
Похрапывание.
— Эди!!
Похрапывание.
— Эди!!!
Похрапывание.
— Итценплиц, постарайся его разбудить. Можешь наступить ему на ногу, не стесняйся. У меня очень болит палец.