У нас все хорошо
Шрифт:
С горькой улыбкой он говорит:
— Ну-ну. Отказано от дома. Только потому, что я… Черт, да я и рыпаться не стану. Сдаюсь без боя.
— Ему только того и надо.
Потом в десятый раз — все, что Рихард имеет против Петера, полный обзор: что он ветрогон в глазах Рихарда, это самое первое, и что Петер эту славу целиком подкрепил тайной помолвкой (нельзя за это на папу обижаться, поскольку это прямая противоположность тому, о чем он нас просил). Что Петер на шесть лет старше Ингрид, что он никто и ничто и за душой у него ничего нет и что его ничему не научили, как полагается поступать в таких случаях. Далее: что отец Петера дважды привлекался к ответственности чрезвычайным судом за противоправные действия и что после нескольких месяцев принудительных работ на кирпичном заводе был на полтора года отправлен в психушку Святого Мартина под Триммингом, для исправления взглядов, что мало чего дало. Как утверждает Рихард. И откуда он только все знает? И что за таких замуж не выходят.
— И меня, свою дочь, он считает дурочкой из глухого переулочка, но не исключает и простую глупость, подвигнувшую меня на этот безумный поступок.
— Ну,
Ингрид по-прежнему сидит на ящике из-под боеприпасов, спиной к столу. Петер ходит по мастерской взад и вперед, упрямо мотает головой и облекает ругательства, которым с удовольствием дал бы волю, в форму тихой критики, мол, от министра можно было ожидать большего.
— Все правительство — это один прискорбный случай, — говорит он. — Но я еще десять лет назад понял, куда заводит политика.
— Петер, если бы не война с Кореей, мы бы с тобой не переспали. Ну, не сразу…
— Что хорошо для нас, плохо для Кореи. Твой отец, кажется, видит все наоборот. — Петер кривит в гримасе рот: — А что, собственно, говорит твоя мать?
— Мама? Она придерживается нейтралитета. Главное, чтоб я ей обещала быть всегда послушной.
— Видимо, и эта наша встреча — нарушение договоренности.
— Милый, они об этом не узнают. Сегодня, когда я уходила, мама сказала: чтоб я больше не слышала жалоб. И я ей обещала, что от меня жалоб не будет, она может быть спокойна.
Ингрид встает, обнимает Петера и целует его, ее язык тоже очень активен. Она всовывает руки в задние карманы его джинсов. В этот момент раздается смущенное покашливание. Ну и ладно. Не так уж Ингрид и хочется целоваться, просто ей показалось, что это надо сделать.
Помеха — один из добровольных помощников Петера, мальчишечка лет шести, белобрысый, косой, с одним заклеенным глазом: крест-накрест четырьмя полосками пластыря телесного цвета. На мальчишке короткие штанишки, надетые поверх шерстяных колготок. Хотя обе створки ворот стоят нараспашку, он не осмеливается въехать внутрь на своем самокате.
— Ну, как дела? — спрашивает Петер.
— Ничего.
— Смотри-ка, что у меня есть для тебя.
Петер ищет свою куртку, находит ее среди вещей, которые Ингрид убрала со стола. Шарит по карманам, наружным, внутренним, звякают ключи, шелестит бумага. Он идет к воротам и протягивает мальчишке наклейку с изображением высокогорного альпийского перевала Гросглокнер [49] . Для заднего крыла самоката, говорит Петер. Пацан вне себя от восторга, долго благодарит и кланяется, как будто получил для своего транспортного средства номерной знак.
49
Гросглокнер — одна из главных вершин Альп (3797 м).
— Вот папа увидит!
Мальчишке хочется тут же наклеить картинку. Но когда к воротам подходит и Ингрид — ее тянет на свежий воздух, он уезжает. Кричит, что его ждет мать, уже от дороги (со щебенкой), подогнув толчковую ногу, как будто крик может затормозить движение. Голос смолк, нога снова оттолкнулась, шурша башмаком по щебню.
Слегка накрапывает, но Ингрид не уходит. Она смотрит вслед мальчишке, пока тот не скрывается за углом трактира. Ее взгляд скользит по дуге — через цветущий луг на другом берегу ручья к островку тополей, перед которым строится поселок из маленьких домиков, все они в разных стадиях готовности. Дребезжащий шум бетономешалки уже давно нарушает здешнюю мирную тишину. Проносятся две ласточки. Правильно, в газетах писали, что они уже прилетели. Ингрид некоторое время наблюдает зигзаги их полета, они то скользят, то снова ускоряют движение, разрезая крыльями воздух. Ингрид приходит в голову, что теперь, когда дни стали теплее, для склада наступает лучшее время. Летом в нем стоит удушающая жара, зимой там мерзнешь, потому что невозможно как следует протопить помещение, и это плохо сказывается на здоровье Петера.
В прошлом году, в конце ноября, коммивояжерская поездка Петера затянулась. Он добрался до самых дальних курортов зимнего спорта, чтобы получить заказы. По нескольку раз задерживался на день-другой, пока не поджимало время возвращения в Вену. А в Вене стояли трескучие морозы, пробирало до мозга костей. И хотя Петер натягивал на рот и нос шарф, который ему связала из остатков шерсти Ингрид, он сильно простудился во время работы на складе, и эта простуда беспощадным образом сказалась на бизнесе. Петер неделю лежал в постели с высокой температурой, потом еще неделю был почти глухой. У Ингрид до сих пор стоит перед глазами картина, как он пытается считывать слова с ее губ. Ни один врач не брался ему помочь, все говорили, что надо ждать, когда пройдет насморк. И она, и без того загруженная проблемами в университете и дома, добровольно впряглась в эту беду и металась между истерикой и отчаянием, потому что, с одной стороны, ей стоило труда держать Петера подальше от склада, а с другой — она не могла взять на себя и половины его работы, которая лежала без движения. Две недели она крутилась, сорвала себе нервы — и все без особого успеха. Когда в первое декабрьское воскресенье Петер рано утром услышал тиканье будильника, для него началась рождественская торговля. Снова шанс заработать денег. В начале года он упрямо забил склад под самую крышу, чтобы впредь быть во всеоружии на случай подобной непредвиденности. Но теперь и эта мера, судя по всему, выйдет боком из-за угрозы заключения Государственного договора (выражение Петера). Как только договор будет подписан, Петеру придется менять поле игр, где обозначены границы оккупационных зон. Если бы об этом мог узнать ее отец (полагает Ингрид), то его и без того неистовое рвение на переговорах удвоилось бы.
Она бросает камешки в ручей, немного опечаленная предстоящим расточением сил Петера. Шум бетономешалки перекрывает треск мопеда, который преодолевает сопротивление щебня. К облегчению Ингрид, мопед сворачивает, не доехав даже до гаражей, и с тарахтеньем скрывается среди жилых домов.
Петер
Ингрид прослеживает взгляд Петера. Дети заставляют ее вспомнить про живот. Спустя мгновение ей в голову приходит веселая мысль, что все это она делает для того, чтобы у ее детей было прекрасное прошлое. Идея ей нравится, она обдумывает, не рассказать ли об этом Петеру. Но он еще, чего доброго, примется фантазировать. Она берет кофту и покропленный дождевыми каплями учебник по анатомии и входит внутрь. Петер закрывает за ней вторую половинку ворот. Теперь лучи проникают только через стеклянные блоки на крыше, падая конусами, которые распространяют спокойный, приглушенный свет. Ингрид и Петер сообща освобождают фургончик. Петер выметает веником деревянные ребра днища, а Ингрид накачивает ножным насосом два надувных матраца. Она мечтает о настоящем супружеском ложе, валяться на надувных матрацах со временем уже поднадоело. Петер притягивает ее к себе, как это было в пансионате по дороге между Земмерингом и Винер-Нойштадтом, та ночь остается для нее незабываемой. Как Петер лежал на ней, а она целиком зарылась в него; это делало ее такой счастливой, что она готова была примириться с любыми последствиями. Одно только свежее и накрахмаленное постельное белье чего стоило, тогда как здесь у них всего лишь два вермахтовских одеяла, вонючий спальный мешок и медвежья шкура, которую Ингрид похитила с чердака (еще хорошо, что шкуры до сих пор никто не хватился, она боится, что из отсутствия этой шкуры родители могут сделать выводы, причем правильные). Она засовывает надувные матрацы в машину, застилает их одним из двух военных одеял. Потом начинает раздеваться, без напряжения и спешки. Петер, понемногу снова собравшийся с духом, тоже раздевается. Он садится в открытый сзади фургончик, развязывает шнурки, глядя при этом на Ингрид, которая расстегнула свой лифчик и повесила его на открытую дверцу «морриса». Ингрид любит, когда Петер смотрит, как она раздевается. Она наслаждается его вниманием. Одно дело — раздеваться в тесноте, в ванных комнатах, кабинках для переодевания, спальнях, у врача, и совсем другое — раздеваться в просторных помещениях, здесь, на складе, который, как ей кажется, растягивается еще больше, когда она, голая, пересекает его, направляясь к перекладине, предназначавшейся до войны для подвешивания велосипедов. Она вешает на перекладину свою одежду и возвращается к Петеру, который так и сидит на краю фургончика, теперь тоже голый. От работы с бумагой ладони у него сухие, он кладет их на ее бедра, трогает ее ягодицы, сжимает их, ощупывает, гладит ее спину — там, где почки. Его ладони ложатся на ее груди, кружат по ним, лаская их. Через некоторое время он запрокидывается назад, раскрывает объятия, и Ингрид взбирается на него, в пресный запах резиновых надувных матрацев, в пропыленность солдатских одеял. Она целует соски Петера, слизывает соль из углубления его шрама на плече, на задней стороне, где шрам более рваный, чем спереди, на месте вхождения пули. Левую пятерню она запускает в нечесаную гриву Петера и игриво целует его, чмок в лоб, чмок в щеку, в другую. На ее вкус, так она бы еще немного поласкалась и пообнималась. Но Петер отстраняется от нее и дает ей понять, что она должна лечь на спину. Опять же нельзя сказать, что он сейчас — воплощенная нежность. Но поскольку Петер в этот день и без того принял уже достаточно критики, Ингрид подчиняется его указаниям и впускает его в себя. Не так бурно, хочется ей сказать, ты с твоей избыточной сексуальностью, ясно, что его надо хоть немного притормаживать, не так глубоко, ведь нам некуда торопиться. Но они несколько дней были в разлуке, и он не может сдержаться. Эта дурацкая поездка по карсту в южных предгорьях Альп, ради чего, спрашивается, пять напрасно потерянных дней, скорей бы уже Петер избавился от груза этого бизнеса, от этого смерча из маленьких и больших неприятностей, от которых ему все труднее уворачиваться. Этот бизнес приносит ему достаточно бед, она была бы счастлива, если бы Петер продал лицензию или хотя бы отправлял в разъезды кого-то другого, иначе и в будущем останутся заботы и тревоги и работа до поздней ночи. А какое будет счастье, если Петер снова пойдет учиться, они могли бы учиться вместе, вместе ходить в библиотеку, в студенческую столовую, вполне ведь возможно и без тех нищенских грошей, которые он зарабатывает своими играми, думает она. А «моррис» тем временем качается, Ингрид слышит амортизаторы, эта телега вся ходит ходуном и скрипит, как старая детская коляска. Только бы опять не вылетела пробка из надувного матраца. Ингрид крепко прижимает Петера к себе, он, хрипя, зарывается лицом в ямку у нее на шее. Он запускает руки под ее ягодицы и растягивает их в стороны, все учащая свои толчки, тебе нравится? ну да, да, он раздирает ее и гладит пальцем ее анус. Она раздвигает ноги как можно шире, вытягивает вверх ступни, следя за тем, чтобы не занозиться о деревянные ребра боковой обшивки под железными траверзами. Да, это любовь, высшая Божья милость и воля. Она исторгает несколько сдавленных стонов, а когда вспоминает, что она не в родительском саду, а на складе, стоны переходят в крики, которые, однако, быстро стихают, поскольку Петер уже кончает.
Вознесение (на небеса)? Для Ингрид из горизонтального положения? На сей раз ни с места. Она сжимает ляжки, может, чтобы потереться о бедра Петера. Нет, не получается. Она ласкается о плечо Петера и закрывает глаза, слушает, как бьется сердце, часто-часто, как у мальчишки, который быстро бежал, а теперь с утихающим пульсом идет по лугам домой.
Она говорит:
— В один прекрасный день мы поженимся.
На мгновение ей кажется, что она может завернуться в собственные слова, но потом все же натягивает на свое нагое тело медвежью шкуру. Между ног мокро, там дует, и ей становится немного холодно. Ее правая рука все еще с Петером, она обхватила его липкий, опадающий член.