У ночи тысяча глаз
Шрифт:
Накрыв задвижку, поддерживавшую стекло с ободком, ладонью, Том постарался приглушить звук, который, он знал, неминуемо сейчас последует. Одно движение — и раздался приглушенный, еле слышный щелчок.
Рид не пошевельнулся.
Но в тот самый момент, когда ему почти удалось открыть дверцу, предательски тонко пискнули неподатливые шарниры.
Рид вдруг задергался в кресле, выдернул у Джин руку, она, взлетев вверх, сорвала мешающую шору. Возникла иллюзия, что его глаза не открылись, а только что снова появились на лице после странного физического исчезновения.
Одиннадцать
Они молчали. Все трое. Даже Рид не возмущался. Впрочем, в словах не было необходимости: говорили его широко раскрытые обвиняющие глаза.
— Вернитесь, Шон, — смирившись, вздохнула она наконец. — Вернитесь.
Шон медленно отошел от часов, вернулся к креслу, опустился на подлокотник, на котором сидел прежде.
Рид не сводил с него вопрошающего взгляда.
— Вы их не трогали?
— Я ничего не сделал, — апатично ответил Шон.
— Поклянитесь, что не сделали. Поклянитесь.
— Он ничего не сделал, папа. Я наблюдала за ним.
Пальцы Рида, подобно белым червям, обвились вокруг предплечья Шона.
— Ключ у вас? Ключ от этой комнаты?
— Да, он все еще у меня.
Одиннадцать пятьдесят одна.
— Покажите, звякните им, чтобы я услышал.
Шон коснулся своего кармана, и там что-то беспокойно зазвенело.
Еще пять белых червей поползли по другой стороне его руки и переплелись с первыми пятью.
— Ваш револьвер заряжен? Вы уверены, что он заряжен?
— Я показывал его вам всего несколько минут назад.
— Переломите его, посмотрите еще раз, удостоверьтесь.
Шон снова вытащил пушку и, держа в обеих руках, переломил. Совершенно машинально, даже не глядя. Червяки проползли по револьверу, ощупали каждый патронник.
Шон, по-прежнему не глядя, хотя и приложив усилие, закрыл револьвер.
— Комната, в которой мы сидим, заперта на ключ, — пробубнил он. — Дом, в котором находится эта комната, на замке. Территория вокруг дома — под наблюдением. — Его глаза сощурились, как будто он смотрел на что-то этакое, что только он один мог видеть. — Сюда никто и ничто не сможет проникнуть.
Одиннадцать пятьдесят две.
Рид сделал глубокий вдох.
— Вы ненавидите меня, сынок. Вы ненавидели меня только что, пусть даже на мгновение. Я почувствовал, как по вашему телу прошла ненависть, как ваше тело на мгновение очерствело.
Шон, без всякого чувства в голосе, произнес:
— Не называйте меня сынком, сэр. У меня был отец. И он не боялся умирать.
— Но ведь он не знал, когда наступит его смерть.
— Ну, в таком случае моя мать. Она тоже не боялась. А она знала. У нее был рак. Причем врачи даже не могли применять обезболивающие средства, поскольку у нее было слабое сердце. В самом конце она улыбнулась мне слабой улыбкой. Последние ее слова были: «Прости, Том, что доставляю тебе столько хлопот». — Он замолчал.
Пальцы, сжимавшие его руку, соскользнули с нее и сошлись в рукопожатии. Затем поднялись к лицу Рида и на мгновение закрыли его, словно пытаясь смахнуть с него страх.
— Постараюсь не доставлять вам больше хлопот, — пробурчал он сквозь пальцы. — Постараюсь не… — Он сглотнул, опустил руки, положил их одна на одну. — Видите, Шон? Я буду сидеть здесь очень тихо… вот так… и просто ждать.
Детектив улыбнулся про себя довольно удрученно. Он обнял Рида за плечи и тихо ободряюще сказал:
Одиннадцать пятьдесят три.
— Называйте меня сынком, если хотите.
Глава 18
Погоня
Закусочная работала круглосуточно. Она сверкала белизной, как клиника: столешницы белые, стены до середины выложены белым кафелем; выше, до потолка, и сам потолок побелены, но побелка уже местами лупилась; во всю длину зала, по центру, шел ряд молочно-белых светильников вперемежку с вентиляторами, которые сейчас не работали. Даже пиджак у служителя за стойкой был белый.
Надпись на стене гласила: «За оставленные без присмотра шляпы и пальто ответственности не несем», ниже шло еще что-то, уже мелкими буквами.
За столом у входа дремал кассир средних лет. Служитель за стойкой от нечего делать читал газету.
На всем пространстве между ними двумя сидел один-единственный посетитель. Он безвольно склонился над одним из белых столиков, натянув шляпу на глаза, чтобы защитить их от чересчур белого сияния, исходившего от ламп вверху и отражавшегося от блестящих столешниц.
Пришел он туда явно не для того, чтобы поесть. Возможно, отдыхал. Скорее всего, сидел там потому, что больше некуда было пойти. Перед ним стояла чашка, на которую он давно не обращал внимания. Ее содержимое давно остыло, и молоко уже отделилось от кофе, образовав по краям белое кольцо. Кофе же в середине чуть ли не обрел свою первоначальную черноту. Из чашки, словно погруженная в воду мачта, торчала ручка ложки. На столе перед мужчиной лежал также картонный билетик с номерами от 1 до 100, пробита была только цифра 5. И больше ничего.
Он безвольно сидел в усыпляющей тишине заведения, пребывая чуть ли не в коматозном состоянии, напоминая человека, который очень долго не шевелился, возможно с полчаса. Даже кассир и тот двигался больше, хотя глаза у него то и дело слипались, он клевал носом, но потом снова поднимал голову, с трудом удерживая ее какое-то время в равновесии, после чего снова принимался клевать носом. Даже раздатчик за стойкой двигался больше клиента: он время от времени переворачивал газетную страницу, а прежде чем это сделать, слюнил палец. Мужчина же за столиком вообще не шевелился, забывшись или предавшись воспоминаниям, одна рука безвольно лежала на коленях, другая повисла плетью, будто в ней отсутствовал мускульный механизм, чтобы поднять ее или согнуть в локте. Действовал, возможно, только его разум.