У подножия старого замка
Шрифт:
— Спой нам, Леля. Я так давно не слышала твоих песен.
— Да, спой, — все хором поддержали Ирену.
И Леля, быстро взглянув на Стаха, запела:
Разквитали понки бялых руж, Вруть, Ясеньку, с тэй военки, юж. Вруть, уцалуй, як за давних лят бывало, Дам ти за то ружи найпенкнейшей квят…Грудной, низкий голос Лели послушно и точно передавал состояние ее души. Это была песня о них, о молодых, о первой робкой любви, о только что пережитом.
ЯсеньковиЗа первой песней вспомнились другие. Пели до позднего вечера.
«Земсте» не удалось уйти на запад вместе с Войском Польским. В Гралеве он оказался нужнее.
В первую очередь надо было рассчитаться с теми фольксдейчами, которые не успели удрать из города. Пока новые власти разберутся, кто и как из гралевцев вел себя в оккупации, многие предатели успеют сбежать и их потом не найдешь. Потом пришлось дать отпор объявившимся невесть откуда силам реакции, пытавшимся во что бы то ни стало захватить власть и сохранить в Гралеве старый общественный режим. Против этого решительно выступил бывший командир партизанского отряда «Земста».
17
Распускались бутоны белых роз,
Вернись же, Ясю, с войны, вернись, наконец.
Вернись, поцелуй, как бывало раньше,
Подарю тебе за это самую красивую розу…
Но Янку уже ничто не нужно,
Для него и без этого белые розы цветут.
Там, под лесом, где он был убит,
Вырос на могиле белой розы куст.
В феврале пан Казимир Малек стал председателем народного городского Совета. Первым делом он открыл школу, считая, что это одно из самых важных дел, не менее важное, чем восстановление города и взорванной немцами железнодорожной линии Варшава — Гралево — Гданьск. Затем все гралевцы вышли на работу по очистке городских улиц от завалов. Там, где еще недавно чернели груды покореженного железа, камней и кирпича, стали появляться улицы и скверы. Гралевцы сажали деревья и цветы. Покрасили все уцелевшие дома вокруг старинной ратуши, и они выглядели теперь нарядно, празднично. Обновили и герб святой Катерины над парадной дверью ратуши. Теперь фон портала стал светло-голубым, платье — пурпурным, а плащ — позолоченным. Жизнь в городе налаживалась.
Юзеф давно уехал в Варшаву на строительство. Ирена работала переводчицей в магистрате и секретарем в загсе. Проводив в школу сестер, Ирена отправлялась на работу. Шла не торопясь, она любила пройтись по утреннему городу. Была весна. Глыбы серого пористого снега, пригретого солнцем, с шумом скатывались с островерхих крыш и быстро таяли, растворяясь в мутных ручьях. От талой земли, молодой зелени шел дурманящий запах. По высокому небу плыли легкие, ватные облака. Они отражались в освободившейся ото льда полноводной Дзялдувке, в синеве окрестных озер. Прилетели птицы. Они искали прошлогодние гнезда и, не найдя их, шумно строили новые. Вернулись аисты, и вскоре в их новом гнезде на крыше замка появились аистята.
В ту весну Ирене все казалось
Однажды, выйдя из магистрата, Ирена чуть не столкнулась с проходившим мимо паном Казимиром Малеком.
— День добрый, панно Ирено, — поздоровался он, обрадованный неожиданной встречей. — Куда вы так спешите?
— День добрый! — улыбнулась Ирена. — Спешу домой.
— Тогда нам с вами по пути. Мне надо в гимназию, на собрание. Провожу вас немного.
Они пошли по улице Свободы. Пан Казимир Малек кивнул на закладки двух новых домов, что вырастали около вокзала на месте разобранных бараков.
— Приятно глядеть, как жизнь у нас налаживается, не правда ли?
— Да.
— Только все не так просто, как нам с вами видится…
И пан Малек озабоченно вздохнул.
— Почему? — спросила Ирена.
— А потому, панно Ольшинская (пан Казимир, зная историю ее замужества, никогда, не в пример другим знакомым, не называл Ирену пани Брошкевич), что нам нужно не только строить и восстановить разрушенное, но и создать другой, совсем новый общественный строй…
— И вы боитесь, что мы не создадим этот строй?
— Нет, почему же? Создадим, обязательно создадим, но не так скоро, как бы хотелось, — говорил взволнованно пан Малек. — Реакционные силы так и лезут из каждой щели, мешают нам. Вы читали последние газеты?
— Да, я читала в «Глосе працы» ваше обращение к гралевцам. Вы говорите, что построить новый общественный строй можно только путем проведения демократических реформ, разработанных Польской Рабочей Партией. Извините, пан Казимир, я плохо разбираюсь в политике, но мой отец до войны был членом Народной Рабочей Партии. Это то же самое?
— Не совсем. Та была народная, а эта коммунистическая партия. Ваш отец боролся больше за национальные права мазурского народа, за улучшение его быта, а коммунистическая партия борется за развитие и улучшение жизни всего польского народа без каких-либо национальных различий. В Гралеве сейчас пока мало членов этой партии, и поэтому нам трудно. Мы должны приобщить к нашему делу всех простых людей. Должны помочь им разобраться в главном, чтобы они не попали под влияние враждебных нам элементов. Наша страна будто рождается вновь, и надо помочь ей стать сильной, богатой.
Ирена слушала пана Малека и ей припомнился отец. Жив ли? Он бы, наверное, думал и действовал так же, как пан Казимир. Она поделилась своими мыслями и тревогой с «Земстой».
— Все возвращаются домой, а отца нет, — вздохнула Ирена.
— Вам известно, куда его увезли?
— В сорок третьем был в Кенигсберге. Но этот город давно свободен.
— А в Красный Крест вы обращались?
— Нет.
— Тогда напишите туда. Если ваш отец жив, его найдут.
— Я напишу. Сегодня же, — обрадовалась Ирена.
— Как Юзеф? Пишет?
— Редко. Сами знаете, как сейчас работает почта. Письма из Варшавы идут к нам неделями, — пожаловалась она.
— Ничего, скоро и это наладим. Вот-вот кончится война, бои идут уже на подступах к Берлину. Слыхали?
— Да. Скорей бы!
— Вот и ваш дом, панно Ольшинская. Ну, я пошел, — сказал пан Казимир. Но не уходил, и Ирена догадалась, почему.