У подножия вечности
Шрифт:
Тавлеи!
– Ну, а в тавлейки сразиться? А, монах?
– Не ведаю сей премудрости, – вновь качнулся куколь. – Да и грешно… [73] Ах, значит, вот этак?!
– А скажи-ка, отче Феодосий, – с ласковым бешенством спросил воевода, – а поведай-ка: за какой-такой грех тя, агнца невинного, к нам-то сослали?..
Нет, слово – не меч. Не рубит, не колет.
Слово подчас – страшнее меча. Бьет наповал.
Словно под дых ударило монаха вопросом; сгорбился чернец, пошатнулся даже, и с недоброй радостью понял воевода: уязвил! А что, разве
73
в те времена православная церковь не очень одобряла шахматы, да и прочие игры
– Пойду я, воевода; не ты говоришь, хмель говорит.
Встал было монах, а уйти не смог. Перегнувшись через стол, поймал Борис Микулич за рукав – и дернул. И покатились на пол со столешницы тавлейные бойцы, да этого уж и не заметил воевода.
– Нет! Скажи все же, чем перед владыкою провинился?
Но молчит монах, насупился, зарылся сам в себя, словно крот в землю.
– Ну? Может, тем величаешься, что из самого из Киева? – так тьфу твой Киев! Батя бати моего с князь-Ондреем на щит его брал! а сам батя с дружиною Всеволода ходил, Киев твой оборонять от половцев по зову Ростиславича! Сгнил Киев, кончился…
Сплюнул на пол.
– А от тя, поп, небось и Господь отвернулся за грехи!
Широко распахнувшись, темным огнем сверкнули очи монаха.
– Нет грехов на мне, и молитвами моими ныне город стоит!
– А? – не понял поначалу воевода. И, поняв, захохотал, брызгая хмельною слюной в лицо чернецу:
– Твоими? Да ведомо ль тебе, отче, что есть Божидар?
От смеха даже и злоба отвалила. Ну что с дурака спрашивать, кроме дури? Ведь не знает же, капли малой не разумеет, куда послан, зачем. А отцы киевские, что – знают? Тож дурни дурнями, посылают по обычаю в Козинец что похуже. Да и то сказать: мудрые на Днепре перемерли давно, а нынешние разве и сами правду ведают?
– Ну-ка, ну! – дразнится боярин. – Что ж есть Божидар?
– Крест, Господом посланный, нерукотворный… – отвечает монах, насторожившись. – Так ведь?
– Так, да не так… – хмыкает воевода. – А хочешь знать, как?
Но и без ответа видно: хочет. Ишь, подался вперед!
– Коли хочешь – пей! Все обскажу!
Аж задрожал Феодосий. И то сказать: в Киеве-то невесть что плели, а монах любопытен – тут уже, почитай, всех переспрашивал, да ведь смерды одно и могут – байки плести, а как оно было на деле – кто ж знает, кроме самого воеводы?
– Да не приемлю ж я зелья! Нутро слабо! – даже обиду забыв, крикнул монах отчаянно. И споткнулся взглядом о лукавый боярский прищур.
– Кто ж не пьет, отче? Все пьют, окромя тех, кто напивается. За иной грешок тебя, мыслю, и расстригли бы вовсе. Ну а ежели заклялся меду не касаться, так один раз – не преступленье, Бог милостив. Выпей – и не утаю, вот те крест.
Вдруг поднес монах чару к губам, понюхал – и скривился. И понял Борис Микулич: а не врет ведь бедолага, и впрямь хмельное
Не дождался монах пощады. Хлебнул – и закашлял, заперхал, будто репьи в горло набились, и опять взглянул с мольбой поверх края чары.
– Пей, отче, пей, – поощрил воевода.
Пришлось чернецу допивать. И долакал, вперемежку с кашлем и перханьем, дохлебал вчистую, до самого дна осушил. Дернул кадыком, щуря веки; передохнул, посмотрел исподлобья, готовый укорить за возможный обман.
– Не слукавил ли, воевода? Грех будет…
– Не будет! – хлопнул ладонью по столу Борис Микулич, пресекая глупое подозренье. – Все скажу, без обмана. Но сначала ответь: тебя ведь, сюда ссылая… иль посылая, нехай так… как научали? Мол, идол был поганский, а угодники древние, Анания с Фомой, вынесли оного из лесов, чем веру дикарскую пресекли. Так?
– Так.
– Ладно. А еще учили, что княжьей волею да владычным согласием крест был из того камня вырублен. Так?
– Так.
– Дале пошли. Сказывали тебе, что в наказанье посылают… да тихо ты! не спрашиваю ж за что… но наказанье было?
– Было, – опустил очи монах.
– Совсем славно. Теперь смекай: с чего бы это пращурам идола в крест переводить? Отчего не изничтожили, как прочих, в Козьке хотя б не утопили?
– Не ведаю, воевода…
Неотрывно смотрит чернец, словно откровение слушает.
– Ну так ведай!
Почти уж и вышел хмель. Не галясь [74] больше над монашком, говорит боярин, а пальцы тем временем сами по себе расставляют на доске нескатившиеся тавлейки, черные и белые, без разбору.
– Перво-наперво: не было никаких угодников. Тати были, душегубы, Фомка с Онькой, смертоубийцы. Выбор им дали: на колесо лечь иль подвигом грех искупить, окрестить дичь лесную. Ну, ясно, что выбрали…
…движутся пальцы, шевелятся тавлейки: черная – белая…
74
галиться – издеваться (др. – рус.)
– Ан немного и выиграли. Ушли в леса, да и сгинули; в болоте ли утопли иль дикарьем съедены – не ведомо никому. В подвижники, однако, попали… да не в том дело…
Черная – белая, черная – белая…
– Ну вот. В давние времена край сей, почитай, и не словенским был вовсе; нашего языка людей – горстка. А кругом несметно племен: голядь, да мещера, да мурома, да мордва, да всяких прочих изрядно, забытых ныне. У каждого, ясно, свои идолы…
Подровнял малую кучку костяных пешцев, кругом выставил.
– А над идолами у каждого племени – главный, ну как князь у людей…
Выставил рядом с пешцами трех вершников. [75]
– Смекаешь? У мещеры свой бесий полк с воеводою, у муромы – свой, и так у всякого языка лесного. Божидар же – иное. Каменный лик нерукотворный. Откуда взялся, одни волхвы ведали, а может, и они о том врали только. Одно точно: из дальних мест, однако и не там возник. Старцы мещерские на моей памяти еще сказывали: в незнаемом месте с неба пал…
75
вершник – всадник (др. – рус.); здесь: шахматный конь