У птенцов подрастают крылья
Шрифт:
— Ну, а куда ж таперича девать его? — в свою очередь, спросил Миша. — Сам слыхал: верст за тридцать — сорок отселева взяли его да небось в мешке и привезли. Пустить на волю — он и дороги домой не найдет, еще прасолам попадется. Сдерут шкуру — вот ему и крышка.
Мишины доводы показались мне убедительными. Действительно, чем же собака виновата, что ее поймали в лесу, где она гоняла зверя, и завезли за сорок верст? Не пропадать же ей теперь. Но Колька, он-то зачем ловил чужую? Значит, он просто вор?
Я высказал свои сомнения
— Какой же он вор? — даже обиделся тот. — Ты разве, Юрка, не знаешь, как голубей гоняют? Ты своих пустил, а я своих, глядь, вместе и слетелись. Мои в свою голубятню чужаков манят, а те их, в свой черед, к себе заманивают. Тут уж бабка надвое — чьи переманят. А как залетят все вместе в чью ни то голубятню, тут их хлоп дверцей — вот и попались. Кто поймал, тот, значит, им и хозяин. Разве это воровство? Это — охота.
— С голубями дело совсем другое, — возразил я. — Тут охота, состязание, чьи переманят. А какое же состязание — чужую собаку в лесу поймать, какая же это охота?
— Ну, может, и не совсем того, — уклончиво ответил Миша и, вдруг рассмеявшись, добавил: — Вот потому-то он дома кобеля-то держать не хочет. Колька-то известный дока по части собак, его по всему уезду знают. Если, к примеру, пропала у кого — перво-наперво к нему: не к тебе ли, мол, случайно на охоте пристала? Мы, мол, тебя не обидим, за прокорм уплатим что полагается. А Кольке что — недорого досталась, небольно и жаль. Сшибет трояк, а то и пятерку за прокорм. Вот, мол, ваша собака, берите, пользуйтесь моей добротой. А хозяева и рады, что пса своего нашли. — Миша с улыбкой покачал головой. — Лихой парень.
Несмотря на то что я совсем не одобрил все то, что Миша рассказал про Кольку, сам Колька мне все-таки очень понравился. Понравились его удалой, бесшабашный вид и то, что он сразу так дружески заговорил со мной, как со старым приятелем. Что-то в нем было такое располагающее; и уж совсем никак не вязалось с этим веселым, добродушным рубахой-парнем позорное слово «вор».
Забегая вперед, скажу, что первое впечатление оказалось верным. Мы с Колей скоро очень подружились да так и остались друзьями на много-много лет, до самой Колиной смерти. Пожалуй, после Михалыча из друзей-охотников Коля был для меня самым близким и дорогим человеком. Близким и дорогим, несмотря на многие горести, которые я испытал именно из-за его бесшабашного, лихого нрава. Но именно из-за своей лихости, из-за своей удали, которых мне так недоставало, Коля и казался мне недосягаемым образцом.
ВОТ ЭТО РАДОСТЬ!
Лето подходило уже к концу. Пришла пора мне расстаться с дорогой, любимой Чернью, с мамой, с Михалычем, с товарищами-ребятами, с кем мы так подружились за это лето. Пришла пора расстаться с рыбалкой, с охотой, со всем, к чему я так привык, проститься и ехать в чужую шумную, многолюдную Москву.
Ах, как не хотелось уезжать!
Я прямо с ужасом провожал каждый уходящий летний день.
И вдруг,
Сережа приехал! Какая радость! Но почему же так поздно? На днях начинается учение в гимназии, а он вдруг к нам прикатил?
Я мигом оделся и выбежал в столовую.
Мама с Михалычем были уже там, встречали дорогого гостя.
Сережа тут же рассказал, что никто толком не знает, как будем учиться в этом году. Правда, гимназии и реальные училища официально существуют по-прежнему, но в Москве сейчас неспокойно, и люди поговаривают, что «добром это не кончится». С едой плохо. В магазинах толкучка. Всюду масса народа. Очень много солдат, понаехали прямо с фронта, воевать никто не хочет.
— Вот какие дела! — закончил свой рассказ Сережа и, вдруг наклонившись к маме с Михалычем, таинственно добавил: — Ждут опять революцию.
— То есть как же это? — изумилась мама. — Ведь уже была революция. А теперь что же, назад?
— Нет, не назад, — усмехнулся Сережа, — не назад, а еще дальше — вперед.
Сережа приосанился и с видом знающего человека взглянул на маму.
— Как — что? Войну не кончили, землю помещикам оставили, фабрики у фабрикантов… Какая же это революция? Все, как было при царе, так по-прежнему и осталось.
— Ну и очень хорошо, что по-старому осталось, — одобрила мама.
— Кому хорошо, а кому и плохо, — возразил Сережа. — Вот солдаты на фронте не очень довольны. «За что мы, говорят, сражаемся, за что гибнем?»
— Это верно, верно, — закивала головой мама. — Войну-то уж пора бы и кончать. На что она нам нужна? Земли много, все у нас есть. Зачем мы еще воюем? Ну, англичанам, французам нужно, пусть себе и воюют. А мы-то при чем?
— Вот солдаты и не хотят воевать. Требуют, чтобы мир был и чтобы землю им дома, в деревне, дали.
— Верно, верно, — опять согласилась мама.
Михалыч ничего не говорил, только покуривал папиросу. Вид у него был довольный и немножко лукавый.
Я искоса поглядывал на него и не мог решить, чем он так доволен: тем, что Сережа приехал, или тем еще, что солдаты не хотят воевать и требуют у помещиков земли.
Я поглядывал на Михалыча, но главное — слушал Сережу. Слушал, удивлялся и, конечно, завидовал ему, что он все знает и обо всем может так здорово рассуждать, совсем как взрослый.
Мне еще очень нравилось то, что его рассуждения были похожи на Алешины. Ведь Алеша тоже говорил, что у помещиков землицы нужно малость поубавить и отдать мужикам и войну нужно кончать — война народу совсем не нужна. Вот и Сережа теперь говорит почти то же самое.
Но особенно меня поразило то, что во время разговора Сережа вдруг обратился к маме с Михалычем и, сконфуженно улыбнувшись, вдруг спросил:
— Можно мне закурить?
— А ты куришь?! — в один голос воскликнули оба.