У птенцов подрастают крылья
Шрифт:
В своих рассказах граф только почему-то никогда не уточнял, куда же девался его кабардинец, почему он не прискакал на нем в город, а явился ночью в трактир пешком. Но такие мелочи никого из слушателей графа, видимо, и не интересовали.
Прошло несколько дней, и о «подвигах» графа мы узнали нечто совсем иное. Новые сведения сообщил нам парень из деревни по соседству с графской усадьбой.
По его словам, мужики этой деревни несколько раз приходили к графу, хотели договориться по-мирному, чтобы он отдал им часть хлеба и скота. Но граф каждый раз
Тогда крестьяне решили нагрянуть в имение ночью, захватить графа прямо в «постельке». Так и сделали. Да малость недоглядели. Заслышав около дома их голоса, граф в одном нижнем белье выскочил через окно в сад, забрал с собой чемоданчик с тем, что поценнее, и удрал к соседним помещикам. А у тех одежды по его росту подходящей нет. Нашли только вот этот костюм: в нем покойный дед с борзыми зайцев травить верхом ездил.
Вскоре выяснилась и еще одна забавная подробность. Как-то раз граф зашел в лавку купить чая, сахару. В тесноте к нему подобрались ребятишки, расстегнули потихоньку кобуру и заглянули внутрь. А там вместо пистолета — коробка спичек и пачка папирос. Все это совсем обесславило в наших, ребячьих, глазах грозного графа. Впрочем, осталось еще его письмо насчет присылки казаков. А может, и это письмо было тоже вроде пустой кобуры? В общем, граф потерял для нас всякий интерес.
Алеша даже до того осмелел, что как-то белым днем подошел к графу на Соборной улице, вынул папиросу и говорит:
— Разрешите спичечку, прикурить…
— У меня, любезный, нет с собой спичек, — ответил граф.
— И тут тоже нет? — Алеша указал на кобуру.
Граф сделал вид, что не понял намека.
Отголоски того, что происходило в деревнях, доходили до нас особенно в базарные дни. На базаре, помимо обычных деревенских товаров — разных кадочек, бадеек, горшков, домашней холстины и прочих местных поделок, — стали появляться совсем другие, необычные вещи: старомодные потертые фраки, дамские кружевные накидки, веера, шляпы со страусовыми перьями. Иной раз и на самой продавщице всех этих диковин поверх холщовой рубахи бывала накинута дорогая турецкая шаль.
Нередко по базару разгуливал какой-нибудь паренек в синей косоворотке, в штанах, заправленных в смазные сапоги, а поверх рубахи на плечи у него был небрежно наброшен смокинг или сюртук.
Как-то раз в один из базарных дней к нам домой пришел деревенский парень.
— Мне бы доктора повидать, — смущенно улыбаясь, сказал он маме.
— Вы что, больны? — спросила она его.
— Да нет, совсем по другому делу, по-охотничьему, — еще более смутившись, отвечал паренек.
Услыша из своего кабинета, что речь идет об охоте, Михалыч поспешно вышел к пришедшему.
— Вы что, ко мне насчет охоты? Заходите, заходите, — пригласил он паренька в кабинет.
— А мне можно с вами? — спросил я.
— Ну, раз насчет охоты,
— Да я не то чтоб о самой охоте, — заговорил паренек. — Я как наслышан, что вы сильный охотник… Вот и зашел, хотел ружьишко предложить. Не купите ли?
— А где ж оно? — заинтересовался Михалыч.
— Там, в передней, его оставил. Я сейчас принесу.
Парень сбегал в переднюю, принес потертый кожаный чехол, открыл его и вынул ружье.
— М-да, — многозначительно протянул Михалыч. Надел очки и прочитал надпись на стволах: — «Голанд-Голанд». М-да, — повторил он, — ружье неплохое.
— Известно, неплохое. Плохих ружей наш барин и не имел.
— А откуда же к вам оно попало? — заинтересовался Михалыч.
— По дележу мне досталось, — ответил паренек. — Надысь барское имущество всем миром делили, ну мне как охотнику оно и досталось. Два ружья досталось. Больше в нашей деревне, окромя меня, охотников не имеется. Вот мне оба ружья мир и отдал. Одно-то, поплоше, я себе оставил. А это дюже нарядное, по нашей деревенской охоте оно не ко двору. У нас все недосуг: то не почистишь, то не смажешь, враз весь вид и потеряет. А ружье важнецкое. Сам барин завсегда с ним на охоту ходил.
— Ружье важнецкое, — в раздумье повторил Михалыч, — только я его не куплю, пожалуй.
— Да почему же? — удивился парень. — Вы, может, сумлеваетесь там насчет чего-нибудь — мол, не краденое ли? Так я вам от всей души говорю: при всем мире по дележу мне досталось. Я вам и свидетелей, коли что, представлю.
— Все это прекрасно, — все также в раздумье отвечал Михалыч, — верю, что оно тебе по дележу досталось. Только давали-то тебе его для охоты, а совсем не для продажи. А ты продаешь. Вот тут-то неладно и получается.
Парень даже с досады рукой махнул:
— Я ж вам все честь по чести объяснил: два ружья мне досталось, одно я себе оставил, а другое продаю за ненадобностью. Сразу с двумя все одно охотиться невозможно.
— А раз без надобности оно тебе, — раздраженно ответил Михалыч, — значит, и брать не надо было. Я его не куплю.
— Воля ваша, — угрюмо пробормотал парень. Спрятал ружье в чехол и пошел к дверям. — Извиняюсь, значит, за беспокойство, до свиданьица.
— Прощай, — ответил Михалыч.
Парень ушел. Михалыч сидел в кабинете, курил папиросу и молчал.
— Михалыч, а это ружье он нечестно продает? — спросил я.
— Конечно, нечестно. Общество ему как охотнику ружья дало. А он не успел взять, сейчас же продавать тащит.
— А что крестьяне все добро у барина взяли — это хорошо или плохо?
Михалыч затянулся папиросой и, как бы думая вслух, проговорил:
— Видишь, брат, и сам не знаю, как тебе на это ответить. В свое время крестьянство жестоко ограбили, землей обделили… И все добро тоже их трудом помещики нажили. Сам-то помещик ничего не сеял, не жал, все мужик за него горбом своим отдувался. Вот теперь сам и рассуди — кому и земля, и скотина, и все прочее принадлежать должно?