У птенцов подрастают крылья
Шрифт:
И, как бы в подтверждение сей мудрой истины, из кухни частенько выходила мама, неся на блюдечке от варенья крохотную общипанную тушку нашего охотничьего трофея.
— Полюбуйтесь, — говорила она, — вот ваша дичь, что прикажете с ней делать?
— Как — что? — негодовал Михалыч. — Поджарить и потом хорошенько в кастрюльке потушить, чтобы она вся собственным соком пропиталась. Божественное блюдо будет. Сами все пальчики оближете.
Мама молча удалялась в кухню, и оттуда вновь слышался сердитый голос тетки Дарьи:
— В чем же тушить-то,
Но все же в конце концов нашу дичь приготовляли к обеду.
Мама разрезала ее на три части — себе, Михалычу и мне. Тетка Дарья раз навсегда от своей порции отказалась. И мы отведывали настоящую «королевскую» дичь, как называл бекасов и других долгоносиков Михалыч.
— Что, вкусно? — спрашивал он у мамы.
— Да, очень даже.
— Недаром это королевская дичь, — с гордостью провозглашал Михалыч.
— Ну, короли-то наверное по целому блюду едят, не по одному крылышку.
— Мадам, вы меня поражаете, — разводил руками Михалыч. — Деликатес — и вдруг «по целому блюду». Дичь — это же не еда для насыщения, а, так сказать, услада души, понимаете — души, а не бренного тела. Что, по-вашему, важнее?
— Ну хорошо, — соглашалась мама, — ты душою насытился, значит, котлеты есть не будешь? Я скажу, чтобы Дарья их к ужину оставила…
— То есть почему же? Конечно, буду, — поспешно перебивал Михалыч. — Не только о душе, надо и о теле позаботиться. — И он с аппетитом принимался за котлеты.
Все эти предстоящие нападки на наши будущие охотничьи трофеи со стороны мамы и тетки Дарьи мы с Михалычем, по опыту прошлых лет, хорошо уже знали. Пусть подсмеиваются, пусть нападают! А мы все-таки не спеша и, как говорил Михалыч, с чувством, с толком, с расстановкой подготовились к предстоящему открытию охоты. Осталось только три дня и три вечера. Но чем же их занять? Тогда мы решили еще раз проверить все снаряжение.
И вдруг! Это «вдруг» останется памятным мне на всю жизнь… Только мы с Михалычем уселись возле письменного стола, дверь кабинета отворилась, и вошла мама. В руках она держала что-то длинное, завернутое в бумагу.
— Ну, охотники, — обратилась она к нам с каким-то странным волнением, — скоро на охоту отправитесь? Вот вам, чтобы побольше дичи настреляли. — И она положила передо мною на стол свой загадочный сверток.
— Это мне? — спросил я.
— Да, Юрочка, тебе.
— Давай-ка, давай развернем, поглядим, — сказал Михалыч, беря в руки сверток. — Ого, тяжелый! Кажется, уже на ощупь я догадываюсь, что это такое. Юрка, танцуй, танцуй, а то не покажу.
Повторять предложение не пришлось. Я вскочил с места и закружился по комнате.
— Ну хватит, хватит, — говорили Михалыч и мама.
Сверток был распакован, и в нем… Я просто не поверил глазам — ружье, настоящее двуствольное, такое же, как у Михалыча, только много меньше, как раз по мне.
Наконец столбняк прошел, и я бросился обнимать маму, Михалыча, Джека, потом само ружье и опять
Мама и Михалыч, глядя на мой дикий восторг, только добродушно улыбались. Пожалуй, лучше их понимал меня Джек. Ружье! Еще одно ружье! Ну теперь-то, уж конечно, сейчас же идем на охоту. От радости Джек подпрыгнул, вскочил на стул, со стула на диван, потом закружился со мной по комнате, оглушительно лая.
Прибежала из кухни тетка Дарья. Я бросился показывать ей свое ружье. На этот раз она совсем не рассердилась на нас с Джеком за такой шум, а только, улыбаясь, покачала головой.
— Ах, баловник, ну теперича всех уток, всех гусей перебьешь, теперича они держись…
Подарок был не только от мамы, но, конечно, и от Михалыча. Я принялся его упрекать, как же он раньше ничего мне не сказал, даже не намекнул ничуточки.
— Да я и сам ничего не знал, — оправдывался Михалыч, плутовато улыбаясь, и тут же серьезно прибавил: — Не в этом, брат, дело. Теперь не до расспросов, кто что знал. Нужно спешно патроны набивать, ведь мое ружье двенадцатого калибра, а твое — двадцать четвертого, то есть ровно вдвое меньше. И патроны к нему совсем другие. Живо, живо, дружище, за работу!
И работа вновь закипела.
А поздно вечером, уже ложась в кровать, я каждый раз перед сном с любовью оглядывал висевшее надо мной на стене мое собственное ружье, последний раз перед сном гладил рукой его отполированное холодноватое ложе и желал ему «спокойной ночи».
Засыпая, я с наслаждением думал, что теперь я уже самый настоящий охотник.
НА ОХОТЕ
На открытие охоты поехали мы с Михалычем утром, не очень рано.
Михалыч не любил без особой необходимости вставать, как он говорил, чем свет. А мне хотелось ехать попозже, чтобы на улице было больше народу, чтобы все видели, что я настоящий охотник, еду в болотных сапогах и с собственным ружьем.
Пока мы проезжали по городу, мальчики, игравшие у ворот в «бабки», завидя нас, кричали: «Охотники, охотники едут!» И бежали следом за нашей тележкой.
С каким наслаждением я вслушивался в эти радостные крики: «Охотники!» Именно не «охотник», а «охотники»!
— Гляди, гляди, — орали ребятишки, — и собака рядом в тележке сидит!
Джек добродушно поглядывал на мальчишек, но особого интереса к ним не проявлял. Он был серьезен: наверное, обдумывал план предстоящей охоты.
И вот мы уже на знакомой Выползовской мельнице.
Белый, весь в муке, работник Силантий приветствует нас как старых, добрых друзей.
— А надысь две утки дикие здесь плавали, — говорит он. — Так с нашими домашними и гуляют. Никуда от них уплывать не хотят.
— Посмотрим, посмотрим! — кивнул Михалыч. — Может, их и найдем и подстрелим.
— Беспременно подстрелите, — уверенно отвечает Силантий.
Он забирает нашу лошадь, отводит на мельничный двор. А мы отправляемся на болото.