У птенцов подрастают крылья
Шрифт:
Я пришел домой совершенно сбитый с толку. Все, что я слышал и видел в этот день, как-то не укладывалось в голове и совсем не вязалось с моими прежними понятиями о войне. Раньше все было очень просто и понятно: немцы напали на Россию, хотели нас завоевать. Все русские люди встали на защиту царя и отечества. Впрочем, царя уже нет, ну, значит, на защиту отечества. Самые храбрые подают другим пример. Вот Козьма Крючков — первый георгиевский кавалер, — он один заколол сразу одиннадцать немцев.
И вдруг Алеша без руки и без работы… Он защищал всех нас от врагов, потерял руку, а теперь никто ему и помогать не хочет, даже на работу не берут. И он говорит, что солдаты воюют, а купцы, спекулянты разные в это время наживаются, но ведь они же тоже русские… Как же это так? А вот эти пленные солдаты — кто же они теперь? Враги? Тогда почему же Алеша так хорошо с ними разговаривал и папиросы им отдал? И они так дружески на нас смотрели, Алешу в гости звали. Какие же они враги? В голове у меня все перепуталось.
Может, Алешу получше расспросить? Это я решил сделать в самое ближайшее время. Но расспросить мне его, увы, не пришлось. Так я и остался со своей неразгаданной загадкой.
АЛЕША ЗАБОЛЕЛ
Как все неприятное в жизни, это случилось совсем неожиданно. Накануне мы с Алешей и Мишей отправились на рыбалку с ночевкой. Под утро пошел дождь, подул холодный ветер, прямо как осенью, и мы здорово продрогли.
Когда шли обратно, Алеша все подсмеивался над нами:
— Вот бы вас, неженок, на фронт. Посидели бы в окопах по пояс в воде — живо бы к любой погоде привыкли.
И вдруг через день приходит Михалыч из больницы и сообщает, что Алеша заболел. Евфросинья говорит — температура под сорок, кашляет, на бок жалуется.
— Это все рыбалка! — вмешалась мама. — Я давно говорю: эти ночевки на берегу, на сырой земле, в холод, в дождь до добра не доведут. Вот схватят воспаление легких, плеврит, тогда будут знать!
Я с укоризной посмотрел на Михалыча: зачем он только при маме начал такой разговор, ведь сам знает, к чему приведет… Михалыч сразу понял и попытался поправить дело.
— Ну при чем тут рыбалка? — сказал он. — Алеша три года на фронте был, наверно, и в холод, и в дождь попадал. При чем тут рыбалка?
— А при том, — не сдавалась мама, — что всё до поры, до времени. Вот три года с рук сходило, а на четвертый простудился и заболел.
— Но ведь и дома тоже можно простудиться, — робко вмешался я.
— Не спорь, пожалуйста! — рассердилась мама. — Впрочем, делай что хочешь. Хоть весь день, всю ночь с головой в реке сиди. Раз Алексей Михайлович это тоже поддерживает, и прекрасно. Он врач — ему виднее.
— Мадам, да за что же вы на меня-то
— Ты тем виноват, что всякие глупости поощряешь, — сердито ответила мама.
— Ну, вы, мадам, не в духе, у вас все теперь виноваты. Во избежание дальнейших на меня нападок удаляюсь… — Он раскланялся и пошел к себе в кабинет.
— Завтра утром постукаю, послушаю его, — сказал мне Михалыч, когда я пришел к нему. — Полежит денек-другой, и все пройдет. Он парень здоровый, закаленный.
Вечером я навестил Алешу. Он лежал в постели и чувствовал себя очень неважно. Лицо все красное, глаза воспаленные; сразу видно, что сильный жар.
— Вот, брат, над вами трунил, а сам свалился, — улыбнувшись, сказал он мне. — Ну, садись, рассказывай, что нового.
Нового у меня ничего не было, а главное — я заметил, что Алеше трудно говорить и даже слушать трудно. Он все закрывал глаза, будто хотел уснуть.
Евфросинья то и дело робко подсаживалась к сыну и тихонько спрашивала:
— Томко тебе, может, попить дать?
Алеша отрицательно качал головой.
Просидев немножко, я простился и ушел. Дома рассказал, что Алеша, наверное, заболел не на шутку.
На следующий день, придя с работы, Михалыч сообщил совсем неутешительные сведения.
— Боюсь, не воспаление ли, да еще и не плеврит ли к тому же. Все легкое заложено, и температура дерет. Ночью сорок было.
Через день Алешу перенесли на носилках в больницу, положили в отдельную комнатку рядом с перевязочной. Евфросинья почти не отходила от сына.
— Я уж разрешил ей: пусть у него круглые сутки дежурит, — сказал маме Михалыч и, помолчав, с видимой неохотой добавил: — Не кончилось бы бедой.
— Ой, что ты говоришь? — испугалась мама. — Не может быть. Такой молодой, сильный…
— Не очень-то сильный, — отвечал Михалыч. — Была сила, да вся там, на фронте, осталась. Скверно то, что он ведь ранен в бок. Наверное, и плевра, а может, и легкое задето. Вот и дали себя знать.
К Алеше я заходил каждый день. Ему становилось все хуже.
Потом на два дня я поехал с мамой в деревню — навестить ее старую няню. Вернувшись, я не узнал Алешу: до того он изменился за эти два дня.
Увидя его желтое, осунувшееся лицо, щеки, обросшие серой колючей щетиной, я сразу вспомнил Петра Ивановича перед самым концом. Такое же лицо, щетина и такие же страшные, будто спрашивающие о чем-то глаза.
— Юрка, дружок… — проговорил Алеша, силясь улыбнуться. Он хотел привстать и не смог.
— Лежи, лежи, — засуетилась Евфросинья. — Юрочка, сядьте вон туда, чтобы он вас видел.