У птенцов подрастают крылья
Шрифт:
— Ну, теперь царя уж нет, — перебила Евфросинья, — и царицы тоже.
— Александры Федоровны нет, — усмехнулся Алеша. — Теперь заместо нее Александр Федорович делами заправляет.
— Какой Александр Федорович?
— Наш новый царь-батюшка — Керенский.
— Да что ты, одурел, что ли? — переполошилась Евфросинья. — Слова такие говоришь! Керенский — не царь, он от народа поставлен, за народ хлопочет.
— Ой ли! — недоверчиво покачал головой Алеша. — Что-то толку от его хлопот не видать. При царе как баранов
— И даже слов таких говорить не смей! — рассердилась Евфросинья. — Разве теперь, как раньше? Раньше городовые были, а теперь заместо их ребята с бантами…
— Вот разве что с бантами… — расхохотался Алеша. — Это верно, мамаша, разница ба-альшая! — Он помолчал и уже без улыбки прибавил: — Только на фронте никаких перемен не видать. Да и воине конца-края не видно. До победного, говорят. А у кого победный-то выйдет? Бабушка еще надвое ворожила…
— Ну, будет тебе пророчить-то, — остановила его Евфросинья. — Лучше давайте выпьем еще по рюмочке. Только вино-то у меня больно слабенькое, стариковское, сама из вишенок делала.
— А я, мамаша, для свиданьица и покрепче припас, — весело ответил Алеша.
Он быстро встал, сбегал в кладовку и принес оттуда бутылку водки.
— Вот это нашенская, телогрейка солдатская. И в мороз, и в дождь на фронте нас согревала. Тело согреет и душу развеселит.
— Ты пей ее, если хочешь, а мы с Юрой лучше своей, сладенькой.
— Ну, как желаете. — Алеша налил стакан и выпил одним духом. — Так по-нашему, по-солдатскому…
Евфросинья неодобрительно покачала головой.
К концу вечера Алеша выпил один почти всю бутылку. И, что меня больше всего удивило, совсем не опьянел. Но душу ему она так и не развеселила. Даже, наоборот, он как-то нахохлился, совсем загрустил.
— Ты что, сынок, пригорюнился? — обняла его мать.
— Да так, ничего, — нехотя ответил он. И потом заговорил будто сам с собой: — Ну вот я и дома. Отвоевался, значит. А куда ж дальше? Руки нет, работать нечем, грамоте не шибко обучен, куда же податься?
— Бог даст, пристроишься, придумаем что-нибудь, — отвечала Ефросинья.
— А что придумаем? В сторожа ночные? Да уж больно много на эту должность нас, охотников. Кто без руки аль без ноги — прямо в сторожа. И сторожить-то скоро нечего будет.
— Придумаем что-нибудь, — почти шепотом сказала Евфросинья.
Все замолчали. Вот и веселая встреча.
— Да что, правда, тужить-то, — неожиданно тряхнул головой Алеша. — Ну-ка, мамаша, достань мою заветную, давно в руках не держал.
Евфросинья с испугом глянула на пустой рукав сыновней рубахи, но ничего не сказала. Встала, открыла сундук, вынула гармошку, передала сыну.
Тот взял ее правой рукой, поставил на колени. А как же играть-то? Неужели забыл, что руки нет? Забыл или нет, так я и не понял.
Алеша прижал гармонь обрубком левой руки, а правой растянул
Странная, тоскливая музыка наполняла комнату. Мы с Евфросиньей притихли. Наконец и Алеша не выдержал. Он изо всей силы рванул мехи. Гармошка взвыла и со стоном грохнулась на пол.
— Нет, не могу. И это пропало. Все пропало! — И он вдруг опустил голову на стол и залился горькими слезами.
— Что ты, сыночек, что ты, родной? — бросилась к нему Евфросинья. — Ну, успокойся. Это ты водочку зря выпил, душу-то она тебе и растревожила.
— Эх, мама, при чем тут водка, — успокоившись немного, ответил Алеша. — Вспомнил я, одну мечту свою вспомнил.
— Ну что ты вспомнил, какую мечту?
— А такую: думал, вернусь с войны, на гармошке как следует научусь, в трактир музыкантом поступлю. Вот и поступил.
— Ну и что ж хорошего — музыкантом быть? Одно пьянство да разгул. Бог с ней, с этой музыкой, и без нее проживешь.
Вечер совсем расстроился. Никто не знал, что дальше делать. Я попрощался и пошел домой. Алеша решил меня проводить.
Мы шли по сонным улицам. В садах за заборчиками старые яблони перешептывались густой листвой. Далеко за речкой, за полями и перелесками едва теплилась вечерняя заря.
— Смотри, как хорошо светится! — сказал Алеша.
Я кивнул.
— А ведь там-то самая страсть и есть…
— Какая страсть? — не понял я.
— На западе-то? А война.
Война… Я еще раз взглянул на этот розоватый спокойный свет догорающей зари. Неужели там теперь грохот пушек, мучения, смерть? Зачем только люди придумали войну, кому от нее польза? Этот вопрос никогда раньше не приходил мне в голову.
РАДИ ЧЕГО МЫ ВОЮЕМ
Алеша сразу же присоединился к нам с Мишей. Служить он пока что никуда не устроился, и мы втроем ходили то купаться, то на рыбалку. Раньше, до войны, Алеша рыбной ловлей не увлекался, а теперь стал заядлым рыболовом. Одна только беда: наживку на крючок трудно ему было одной рукой надевать. Это делали за него я и Миша. И рыбу с крючка тоже, бывало, никак не снимет.
— Не приладился еще одной рукой управляться. Приходится либо ртом, либо носом подсоблять, — невесело шутил он, но на рыбалку с нами ходил очень охотно.
Только разговоры у него с Мишей частенько бывали совсем не рыбацкие.
Помню, сидели мы как-то ранним утром на речке, потаскивали окуньков да плотвичек. Часто приходится червяка надевать: то самим ловить, то Алеше помогать. Он, конечно, видит, что нам от него одна помеха.
— Бросьте, — говорит, — со мной возиться, ловите, а я так посижу, надоело что-то удить.