У родного очага
Шрифт:
Солнце на небе и горы улыбаются. Федосья улыбается. Глядя на ее оживленное лицо, и самому хочется смеяться от радости. Даже лошади начинают нетерпеливо переступать с ноги на ногу. Скорее в путь, так хорошо бежать по накатанной дорожке.
Едут Учар с Федосьей, а вокруг все будто дремлет, но скоро промерзшие горы и тайга просыпаются от веселого смеха. Они начинают играть: борются, толкают друг друга. Вот Учар, поддавшись Федосье, смешно свалился с воза, вскакивает и гонится за санями, чтобы опять сесть, а Федосья не пускает его, мягко отталкивает.
— Сдаешься? — кричит она. — Если сдаешься, пущу в сани.
— Нет! Не сдаюсь.
— Ну тогда беги! Язык
— Ни за что на свете!
Он бежит, и Федосья сама тянет в сани запыхавшегося Учара.
— Ладно, пожалею я тебя. Ух, упрямый…
Доедут до стога разгоряченные, распаренные. Учар взберется на стог, а Федосья становится в сани. Учар наберет навильник слежавшегося сена и бросает вниз.
— Это тебе лепешка! А вот это оладушки! А это блины!
Учар бросает и бросает к ногам Федосьи сено и жалеет, что стог уменьшается, что скоро эта игра кончится.
Федосья умело, легко складывает сено в сани, а это дело совсем не простое. Надо, чтобы воз был ровный и не сполз бы на дорогу при наклоне. Слишком широко и высоко класть тоже не надо, потому что дорога петляет по глубокому снегу, по бокам высокие сугробы. Издали посмотришь, увидишь только дугу да уши коней, столько тут поворотов — изгибов, наклонов, спусков, подъемов. Дорога не очень широка, может боковыми сугробами весь воз стянуть на дорогу, и попробуй потом его сложить. Федосья свое дело знает, и такого не случится.
Вот все сани загружены, крепко-накрепко затянуты бастрыки. Если солнце высоко, то сразу ехать не спешат. Выберут лиственницу посмолистее и начнут выколупывать серу, чтобы пожевать ее запашистую, упругую. Или разведут костер и откроют свои съестные припасы. Однако долго задерживаться нельзя, дома нагоняй можно получить. И едут они обратно. Иногда дорогу перебежит заяц или скроется среди кустов кабарга. Не заметят, как и день прошел. Да что там день! Зима пролетит — оглянуться не успеешь. И все потому, что рядом Федосья. Эх, поцеловать бы ее, да не отважится Учар. Даже подумать об этом — и то в жар бросает.
Вот возвращаются они из школы, что на том берегу. Есть у них три потаенных места для игр. В ельнике, выстроившемся так ровно, как будто посажен он человеком, они будут строить избу и юрту, «ходить друг к другу в гости», а у крутого бома есть два камня, похожие на верблюдов, так вот они сядут на них и «скачут», кто кого обгонит. А третье место — яр на берегу Катуни из белой глины. В яру они будут рыть норы и прокладывать по крутизне дорогу, по которой могла бы проехать телега. Порой так заиграются, что не заметят, как и солнце скатилось, и они, голодные, бегут домой, зная, что опять им достанется от домашних.
«Увижу ли я еще раз зиму? — думает Учар, переворачиваясь на другой бок. — Как жить хочется. И Федосью всегда хочу видеть… Ну, это и от меня зависит, от моей изворотливости. И от везения. Хоть бы повезло… Как все будет разворачиваться дело… Каллистрат вроде все продумал. Значит, так: я ничего Каллистрату о бандитах не сказал. Ночью я встаю, привязываю собак и открываю ворота. Они входят, и тут наши одним залпом… Да, но не все же они войдут одновременно. Некоторые вообще на всякий случай могут остаться за воротами. А что, если они меня окружат, и тут — залп? Может, одеться во что-то яркое? В белую рубашку, например? Чтобы наши видели меня и не спутали с бандитами? А вдруг бандитов белая рубашка насторожит? Скажут, чего это ты вырядился среди ночи? И, не дожидаясь залпа наших, убьют меня? Все может быть… А что, если подвести их к дверям зернового амбара, пропустить их туда и закрыть там? Нет, они не дураки. Скажут, заходи первым. Видно, умнее Каллистрата мне не быть. Как он велел, так и буду делать. А там уж как судьба выпадет… Опасно, опасно. Рискую я ради Каллистрата, очень даже запросто могу пулю получить. Но если все кончится хорошо, отдаст ли он за меня Федосью? Может, надо набраться решимости да и спросить?»
Рассвело окончательно.
Каллистрат, насидевшись у реки, поднялся и, заложив руки за спину, зашагал домой. Дел сегодня невпроворот. Но к Куркуреку все же обернулся.
— Прощай, моя река, — сказал он с грустью. — Может, больше тебя я не увижу. Спасибо тебе за твою воду. Никогда не оскудевай. Хотел я и тебя сделать своей батрачкой. Как бы ты здорово мельницу крутила, Но… не успел. А может, еще и успею…
Сколько раз он ходил ночами вот так по берегу, заложив руки за спину. Ходил потому, что не было сна. Сон не шел к нему от мыслей, дум. Проснется он среди ночи и вспомнит, что надо пристроить сени к дому.
А как лучше? Срубить ли те сени из бревен или сделать их тесовыми. Бревенчатые-то, конечно, лучше. Они будут и крепче, и теплее, и пыль не просочится, но рубить их труднее. Тесать лицевые стороны надо ровно и так выбирать пазы, чтобы иголку не просунуть, иначе сени получатся худыми. К тому же махать топором в последнее время Каллистрату: стало трудно — побаливали измочаленные работой кисти рук и спина отказывала. Валить-то придется опять же лиственницы, причем молодые, прогонистые и без сучьев. А где такие растут? Надо, чтобы и от дома недалеко, и не на крутизне. Тащить-то лошадью вниз придется, как бы не задавило ее. И как ни крути, а кого-то придется звать в помощники. Одному с таким делом не совладать, надсадиться можно, а тогда и сени не будут нужны. Вдвоем надо валить. А потом еще плахи надо пилить для настилки полов. А поперечная пила совсем старая, зубья у нее сломанные, еще на доме изнахратил. А косяки рубить дверные и оконные? Да тес на крышу опять же понадобится. Ну, крыть крышу — дело плевое, нетрудное. Однако доски сперва надо продорожить, желобочки вынуть, чтоб дождь по ним наземь стекал. Дорожить — самая нудная работенка. Вот идет струг легко и ровно, кучерявится длинная стружка и вдруг — хрясь! — ударится нож о сук. Гукнет у тебя в груди от удара, так, что, кажется, мозги скособочились.
От таких хозяйственных дум и не идет сон к Каллистрату. Обдумывает разные дела, шагая по берегу. То сени, то мельница, то еще что-нибудь.
Заложив руки за спину, обойдет свои владения и идет к Куркуреку. Любо ему вот так ходить, когда его никто не видит, и будто бы он один на всем белом свете. Горы стоят затихшие, мирные, от них веет покоем и вечностью, кажется, и сам проживешь тысячу лет. Ранняя свежесть бодрят, радует, если к тому же кругом весна. Весна у любого человека, будь даже он не молод, будит надежды, вселяет уверенность. Весна — это свобода и душе и телу. Зимние заботы отступают; слава богу, перезимовали. И раздеться можно, в одной рубахе ходить.
Радостно Каллистрату видеть плоды своих трудов. Он шагает степенно, неторопко, бороду задирает, будто хвастает перед кем-то, гордится. Человек — он горделив и властолюбив, много ему надо, и чем больше, тем лучше. Поэтому и любил Каллистрат поиграть, покрасоваться, благо, никто его не видит.
— Чья же это долина такая, богатая и красивая? — спрашивает он негромко и удивлённо. И сам вертит головой, будто ждет ответа.
— Каллистрата, — уважительно, с подобострастием холопа отвечает сам себе и идет дальше.