У родного очага
Шрифт:
Калап часто задумывался над этим. Как разбредутся овцы, — не захочешь, да задумаешься! Огородить бы всю лощину, к примеру, проволокой… Как ее огородишь? Где столько проволоки возьмешь? Все равно и вода нужна внутри такого загона, и кошара на случай непогоды. А выбьют овцы всю траву — что делать? Сматывать проволоку? Не-ет, не годится. Овцы — не маралы, не олени, которых можно в ограде содержать. Им простор нужен.
Другое как-то придумывал Калап. Вот убегают овцы, а он, не сходя с места, останавливает их. Как? Очень просто. Нужно такое ружье, чтобы из него выстрелить чем-то таким, что разорвется впереди отары и напугает овечек, и
…Овечка, как бы чувствуя свою вину, ушла вниз, увела своих ягнят. Калап осторожно спускался со скалы. Вот из-под его ног покатился камень, увлек за собой еще два-три. Набирая скорость, они неслись с горы прямо на могучую лиственницу. Калап сразу признал дерево. Оно было такое же высокое, как и много лет назад, только раздалось вширь, окрепло, загустело.
— Здравствуй, лиственница! — громко сказал Калап. — Как же я забыл про тебя? Ты не сердись. В другой раз приду, привяжу к твоим веткам ленточку…
…В школу он еще не ходил. Все надоедал матеря: «Когда я вырасту? Когда стану большим?» — «Когда да когда, — буркнула мать. — Вот поднимешься на вершину Кок-Кая, значит, уже большим стал». Как ему хотелось поскорее вырасти, стать взрослым, помогать родителям! Решил испытать себя. С немалым трудом взобрался все-таки на скалу! Как он был счастлив! Он теперь мужчина, батыр! Он все сможет! Постоял там, на макушке Кок-Кая, и впервые увидел, как велика земля, а гребни гор вовсе не такие острые, словно лезвие ножа, какими они видятся снизу.
Спеша поделиться своей победой, своими открытиями с матерью, он бросился бежать вниз. Не сделал, однако, и двух шагов, как споткнулся и кубарем покатился с горы. Помнит, что заорал благим матом; «Ма-аа-маа!» Весь побился о камни, штаны и рубашку изодрали колючки. Если бы не эта лиственница…
Калап, держась за ствол дерева, глянул вниз. Он и сейчас чуть было не крикнул, как тогда: «Ма-аа-маа!»
Мать в отец говорили, что первое слово, которое произнес Калап, было «кой» — овца:
— С овцой на языке родился! Не судьба ли этому разбойнику овец множить?
Так ли было, нет ли, чего удивительного? Почему бы ребенку, который ничего, кроме овец, вокруг себя не видит, не слышит, и не произнести это слово первым?
Мать и отец убеждены, что ему, Калапу, на роду было написано чабаном стать. Кто знает? Вот посмотришь на иных чабанов, пластаются чуть не до смерти, дрожат над овцами, а отара у них слабая, дохнут овцы без конца. Даже в хорошие годы не могут они выполнить план по ягнятам, по шерсти. Колхозное начальство старается, по возможности, избавляться от таких неудачников. А у других, хотя и не видно, чтобы они убивались на работе, овцы в любой год сытые да ухоженные, приплод — дай бог, шерсти — завались. Может, и в самом деле что-то такое есть? Ну, не судьба — призвание, что ли?
…Ягненок остался сиротой. Он всюду ходил за Калапом, как собачонка. За обжорство, за жадность и жирность прозвали его Тулкураном.
— Ухаживай за ним, дитя мое, следи, — наказывала мать. — Вырастет, почки его будешь есть.
— Он мой друг. Я Тулкурана никогда не съем, — чуть не заплакал Калап.
— Положено так, дитятко. Для того и кормит человек скотину.
Не по душе пришлись Калапу слова матери.
Вырос Тулкуран. Весна как будто была тогда. Дома — ни мяса, ни другой какой еды. Как ни уговаривала мать, чтобы зарезать Тулкурана, Калап ни за что не соглашался. Как-то голодный сам попросил:
— Мама, заколи его…
Долго ли поймать? Повалила на подстилку, нож взяла. Для матери ничего не стоило зарезать барана. Как ей, чабанке, такое не уметь? Только нож занесла…
— Не коли моего Тулкурана, не коли-ии! — разревелся Калап.
На утро опять:
— Мам, заколи…
И снова в слезы.
— Не надо так не надо, — согласилась мать. Ей не столько барана, — сына жалко.
Через день снова просит. Мать ему подзатыльник.
А мясо, ничего, съел. Вместе с подзатыльником.
…Когда Калапу исполнилось шесть лет, отдали его в нулевой класс. Отвезли в деревню, к бабушке. До того он видел бабушку всего несколько раз, на стоянке. Переночевал один раз в ее избушке и решил, что с нею куда лучше, чем с мамой. А сколько любопытного оказалось в деревне для мальчишки, очутившегося в ней впервые! Большие-пребольшие дома, очень яркий огонь — элик-три-чес-тво, умеющий говорить черный круг на стенке — ра-ди-о!.. Но самое интересное — магазин. Так в нем было все красиво! Зайдет, бывало, Калап в магазин, встанет за печкой и таращит глазенки на полки. А там… Зеркала сверкают, бусы переливаются, бутылки блестят, тряпки разноцветные, конфеты в пестрых бумажках, красиво уложенные пачки табаку…
— Что стоишь, милок? — спросит продавщица, держа в руках замок.
— Магазин смотрю.
— Купить что хочешь?
— Нет. Просто смотрю.
— Не стой зря. Иди домой.
— Я не зря. Я смотрю.
— Говорят тебе, домой иди! Я закрываю магазин. Понял?
Калап неохотно выходил, а на другой день опять стоял за печкой, пялил глаза.
Через полмесяца нагляделся, остыл. Целыми днями стал пропадать на конюшне. Он и теперь, когда случится попасть в село, обязательно завернет полюбоваться лошадьми. Тогда же в короткое время смог распознавать всех деревенских коней. Немного погодя коров и телят тоже знал наперечет. «Однако этот ребенок с палец будет человеком с головой!» — удивлялись взрослые. А Калапа удивляло, как это большие люди не умеют различать животных, если даже он их не путает? Старый конюх Кюнук радовался маленькому помощнику, который с превеликой охотой поил лошадей. Сена, правда, раздавать он не мог — для вил ручонки были маловаты и слабосильны.
Все было для Калапа интересно. Все, кроме учебы в школе… Идти на уроки для него — сущее наказание. Ничего удивительного: он до того ни бумаги в глаза не видел, ни ручки не держал. Сам в сторону школы шага не сделает — хоть силком тащи! Сколько ни бились, — не идет. Что делать? Пришлось бабушке с ним ходить. Соберутся утром, отправляются — согнутая в три погибели, беззубая старуха и беззубый малец. Бабушка плетется кое-как, а Калап ее поторапливает. Из школы тоже вместе идут.
Бабушка даже во времена «эликбеса» не училась по старости. Теперь и ей пришлось грамоту постигать. Сидит вместе с малышней, тянет: «A-а, у-у, о-о». Через полгода стала по слогам читать, писать, хотя и не очень хорошо, научилась. Неожиданно учению ее пришел конец. Калап стал стесняться ходить с нею. Старуха только-только во вкус вошла, а внук сердится: