У страсти в плену
Шрифт:
Стараясь не причинить ей боли, он осторожно приподнял ее руки, скрещенные у нее на груди. Она засмеялась:
— Глупый, мне щекотно. И больно.
Но постепенно его восхищение стало льстить ее женской гордости, и она сдалась, позволив обращаться с собой, как с ребенком, которого уговаривают согласиться на небольшое приятное испытание.
Тело ее, освобожденное от покровов, сияло, подобно перламутру. Мария закрыла глаза, словно хотела уплыть куда-то от стыда перед своей наготой. Вид ее грациозных форм на фоне гладких простыней растравлял взгляд художника.
— Ты очаровательная маленькая Маха с картины Гойи, — сказал он.
В последующие за этим недели она не соглашалась позировать ему и не разрешала приглашать других натурщиц. Она неожиданно появлялась в его студии и болтала с ним все время, пока он работал. Однажды, когда Мария так вдруг вошла к нему, она увидела на постаменте для натурщиц обнаженную женщину, полуприкрытую мехами, которые позволяли видеть изгибы ее тела. Мария устроила сцену. Новалис стал умолять ее позировать, и она уступила. Во время сеанса, разомлев от жары, она уснула, и он проработал три часа непрерывно.
Без всякой стеснительности она восхитилась, увидев себя на холсте — точно так же, как дома радовалась, стоя перед огромным зеркалом в их спальне. Ослепленная красотой собственного тела, она забыла о своей застенчивости. К тому же, Новалис нарисовал не ее лицо, для того, чтобы никто не мог узнать его жену. Но потом Мария опять вспомнила о прежнем, вновь стала отказываться позировать и устраивала мужу сцены всякий раз, когда Новалис приводил натурщицу. Она стала выслеживать его, подслушивать у дверей, постоянно затевала ссоры. У нее началось беспокойство, появились необъяснимые страхи, бессонница. Доктор выписал ей таблетки, приняв которые она погружалась в глубокий сон.
Новалис заметил, что, уснув после этих таблеток, она не слышала, как он вставал, ходил и даже переставлял что-то в комнате. Однажды утром, поднявшись рано, чтобы сразу начать работать, он смотрел на нее спящую. Она спала так глубоко, что ничто, казалось, не могло ее потревожить. Странная мысль пришла ему в голову.
Он убрал простыни, которыми она укрывалась, и медленно стал снимать ее шелковую ночную сорочку. Теперь все ее тело было открыто, и он мог рассматривать его сколько угодно. Ее руки были раскинуты, груди словно предлагали себя. Он был возбужден, он желал ее, но не осмеливался прикоснуться к ней. Вместо этого он принес бумагу и карандаши, сел возле нее и сделал набросок. Пока он работал, у него было чувство, что он ласкал ее, касаясь всех безукоризненных изгибов ее тела. Так продолжалось два часа. Когда он заметил, что действие таблеток ослабевает, он опустил сорочку, прикрыл Марию простыней и вышел из комнаты.
Мария с удивлением наблюдала, с каким упоением работает ее муж. Он закрывался в студии на целый день, рисуя картины с тех карандашных набросков, что делал по утрам. Так он закончил несколько ее портретов, на которых она была всегда спящей, как в тот первый день, когда она позировала ему. Марию удивила эта навязчивая тема. Она думала, что он просто повторяет в разных вариантах первую картину.
Всякий раз он писал к портрету иное лицо. А так как на лице Марии всегда было замкнутое и суровое выражение, никто из видевших его картины даже представить себе не мог, что это чувственное тело принадлежало ей. Когда Мария бодрствовала, Новалис не желал больше своей жены, замкнутое пуританское выражение лица и суровый взгляд останавливали его. И он хотел ее, только когда она спала — беззащитная, чувственная, нежная.
Он рисовал ее беспрерывно. Когда он оставался в студии один на один со своей новой картиной, то ложился на диван перед ней, и огонь пробегал по всему его телу. Глядя на грудь своей Махи, на изгиб ее живота, на поросль между ногами, он ясно ощущал в себе мужское волнение. Он и сам был удивлен столь сильным действием своих картин.
Однажды утром он стоял перед Марией, когда она спала. Он слегка раздвинул ее ноги, чтобы увидеть линию между ними. Смотря на ее вольную позу, на ее раздвинутые ноги, он взял свой фаллос, представив, будто не он, а она проделывает это с ним. Как часто он пытался взять ее ладонь и направить ее, надеясь получить от жены эту ласку, но она всегда противодействовала ему и отдергивала руку. Теперь он сам сжимал свой фаллос...
Мария вскоре поняла, что она потеряла его любовь. Не зная, как вернуть ее, она понимала теперь, что он был влюблен в ее тело только тогда, когда рисовал его. Она уехала в деревню, чтобы провести неделю у знакомых. Но уже через несколько дней она заболела и вернулась домой, чтобы показаться врачу. Когда она вошла в дом, он выглядел необитаемым. Крадучись она подошла к дверям студии. Оттуда не доносилось ни звука. Тогда она решила, что он там занят любовью с какой-то женщиной. Медленно и бесшумно она отворила дверь. Она увидела, что на полу лежит ее портрет, а сверху ее муж, голый, с растрепанными волосами, с поднятым возбужденным фаллосом, прижимаясь к картине, истово целовал и ласкал ее. Он обладал картиной, как он никогда не обладал Марией живой, реальной. Казалось, он сходил с ума. Со всех сторон его обступали ее портреты, всюду была она — обнаженная, чувственная, прекрасная женщина. Он страстно смотрел на картины и продолжал свои воображаемые объятия. Это была настоящая оргия страсти с женой, которую он не познал.
И тогда чувственность Марии, которую она так старательно подавляла в себе вдруг прорвалась, и она впервые стала свободна.
Когда Мария разделась, это была совсем другая, неведомая прежде женщина: освещенная страстью, беззащитная, как на своих портретах, без капли смущения она предлагала свое тело, без малейшего колебания падала в его объятия, она старалась, чтобы он забыл о ее портретах и желала превзойти и быть прекраснее их.
НАТУРЩИЦА
У моей мамы были консервативные взгляды на то, как должны вести себя молоденькие девушки. Мне было 16 лет. Я никогда не ходила на свидания с молодыми людьми. Я не читала ничего, кроме романов, и совершенно не походила на девочек моего возраста. Я была тем, что зовется закрытой личностью, — словно китаянка, обученная шить, петь и танцевать, красиво писать, читать только самые лучшие книги, вести интеллигентную беседу, красиво укладывать волосы, ухаживать за своими руками, говорить только на отшлифованном языке и лишь с исключительной вежливостью.
Все это досталось мне в наследство от моего европейского образования. Но в каком-то смысле я оставалась полной противоположностью такому образу жизни. Длительные периоды тишины внезапно сменялись во мне взрывом дикости, темперамента, необузданных желаний. В такие минуты мне хотелось действовать, и я принимала неожиданные решения.
Так, однажды я решила, что пойду работать. Я ни с кем не посоветовалась и никого не спросила. Я знала, что моя мама будет против этого.
Я редко ездила в Нью-Йорк одна. А теперь сама бродила по его улицам, читая объявления о приеме на работу. Мои знания были не очень-то полезны мне. Я знала языки, но не умела печатать. Я знала испанские танцы, но не знала современных бальных. И всюду, куда я ни обращалась, на меня смотрели с недоверием. Я выглядела младше своих лет и казалась слишком деликатной, слишком чувствительной. Я выглядела так, будто была неспособна переносить житейские трудности. Однако это было только внешним впечатлением.
Прошла неделя. Работы я не нашла, и во мне лишь возникло чувство, что я ни на что не способна. Как раз тогда я навестила одну женщину, знакомую нашей семьи. Эта женщина очень меня любила и не одобряла то, как мама воспитывала свою дочь, считая, что меня чересчур опекают. Она была рада увидеть меня и, удивившись моему решению, захотела помочь мне. Беседуя с ней, я подшучивала над собой и между прочим сказала, что как-то раз один художник заметил, что у меня экзотическое лицо.
— Превосходно! — воскликнула она. — Я знаю, что ты можешь делать! У тебя и правда необычное лицо. Есть один артистический клуб, где художники нанимают натурщиц. Это совсем неплохо для девушек, и им не нужно ходить из студии в студию: художники регистрируются в этом клубе, их там знают, и они звонят по телефону, когда им нужна натурщица.