У светлой пристани
Шрифт:
— Можно…
— Да ты что сегодня такая? Ты и правда меня не ждала?
— Ждала, Вовочка, ждала. Пойдем скорее, мне страшно пить хочется.
— А капитан все не соглашался. Так я ему бутылку коньяку пообещал поставить. А он и говорит: «Кто же за тебя вахту стоять будет, фарватер здесь сложный, а одному трудно». Тогда я ему для сына полный наборчик Высоцкого пообещал — он и растаял.
Вовка искоса поглядывал на Светкино лицо, на ее худенькую шею и, чувствуя внезапное смущение, все говорил и говорил: о капитане, о себе,
А Светлана шла рядом с высоким, красивым Вовкой совершенно безучастная к его словам и лишь хотела побыстрее очутиться дома, чтобы кончились наконец любопытные и понимающие взгляды встречных женщин.
Долго летом опускаются на Амуре сумерки. Солнца уже давно нет, сорвалось с вершины гольца и покатилось по ту сторону хребта в неведомые просторы, а свет еще не рассеялся. Или это от высвеченных облаков отражение идет, или земля, За долгий день на аршин пропитанная солнцем, мягким сиянием лучится, а только прозрачный свет подолгу вечерами держится.
И вот в этом полусумраке, не зажигая электричества, Светлана молча накрывала на стол. Вовка давно уже выговорился и теперь напряженно сидел на стуле, безразлично перелистывая журнал и задерживаясь взглядом только на картинках.
— Садись к столу, Вова. Ужинать будем, — пригласила Светлана и первая села поближе к окну, к черемуховому запаху.
Вовка вместе со стулом передвинулся и в недоумении окинул взглядом стол.
— Свет, — сказал удивленно, — а где же рюмки? Или хоть кружки давай. Нам не привыкать.
— А это обязательно? — Светлана внимательно посмотрела на него, и Вовка смутился, ушел мыть руки. А когда вернулся, в руках его была бутылка рома с красногубой негритянкой на этикетке.
— Я же специально для тебя вез, — сказал Вовка, — да и потом, выпьем за встречу, за все хорошее…
И сразу же после первой рюмки Светлане показалось, что действительно все хорошо. И Вовка, быстро заалевший щеками, и тихий вечер, и полненький бочок луны, заглядывающий в створки распахнутого окна. Да и что могло быть плохого с нею. Ведь не в пустыне она — среди людей, и Вовка такой славный, специально у капитана отпросился.
— Вовка, давай музыку!
— Сейчас будет…
И загремело, заклокотало в Светкиной комнате, и закружилась у Светки голова: от выпитого, от танцев, от Вовкиных поцелуев. Потом выходили на улицу, смотрели на звездное небо, хохотали беспричинно, и Вовка все сильнее сжимал ее в руках. А когда поднял на руки и понес и сразу же начал бормотать что-то невнятное, Светлана пришла в себя, и слабо попыталась освободиться, и жалко попросила:
— Не надо, а, Вовка. Не нужно…
Но он лишь сильнее стиснул ее и мокрыми губами уткнулся в шею.
— Пусти, Вовка, — устало сказала Светлана, — я сама…
Луна, плотно охваченная ветками деревьев, белым сиянием заливала комнату, и в этом бледном, призрачном свете холодно поблескивал
Под утро, гладя остренькие Светкины лопатки, Вовка смущенно говорил:
— Осенью, как только закроется навигация, мы поженимся. Я увезу тебя к себе. Год у моих стариков поживем, а там мне квартиру дадут.
Светлана лежала тихая, безучастная, маленькие завиточки на ее шее вздрагивали от Вовкиного дыхания.
— Свет, ты ничего не думай, но капитан меня только на день отпустил, — виновато сознался Вовка, — мне в семь часов на «Ракету» надо. Честное слово, я просился, а он грозится на берег списать, если сегодня не вернусь. Ты только ничего не думай, так получилось…
— Иди, Володя, — глухо сказала Светлана, — поезжай. Мне сейчас лучше одной.
И Вовка, обрадованный ее словами, торопливо выскочил в сени, облился водой из рукомойника.
— Ты меня теперь каждый раз встречай, — говорил он уже слегка покровительственно, поправляя фуражку перед зеркалом, — побежал я, а то опоздаю. Ну, счастливо.
Вовка не опоздал. Он вовремя успел на «Ракету», вовремя догнал теплоход и тут же заступил на вахту, длинно и четко расписавшись в вахтенном журнале.
Через три дня, в воскресенье, был объявлен общий воскресник. По этому случаю с раннего утра перестукивались в деревеньке звонкие молотки — отбивали мужики давно забытые косы. Да и теперь они пригодились лишь потому, что затопило сенокосные луга большою водой, а в тех местах, куда паводок не достиг, сплошная кочка стояла, и сенокосилки там, что мертвому припарка.
И вот по этому случаю, как оно испокон веков на Руси водится, лишь синий свет забрезжил — в деревне переполох. Смех и грех, кто панику сочиняет, кто на эту панику смотрит, но дело у каждого есть…
Савелий с Суреном сидели на плашкоуте и следили за тем, как жиденькой цепочкой потянулись люди из деревеньки к пристани. От Амура утренней прохладой несло, вершины сопок еще зябко в туман кутались, и вообще, было то время, когда ни день, ни ночь, а что такое — одному богу известно.
— Если сейчас траву не взять, — говорил Савелий, — то потом не трава будет, а наказание для скотины. Она и теперь-то не сахар, известно, какие корма на кочках растут, а уж если задубеет, перестоит… — Савелий безнадежно махнул рукой и далеко сплюнул.
— Правильно говоришь, — Сурен потирал острые, высокие колени, кивал узкой и длинной головой, — пропадет скот, без молока останемся.
— Продавать буренок придется. А продать, известное дело, пустяк, да потом купи попробуй.
— Хо! Продать, говоришь? А кто купит? Ты хочешь в начале зимы продать осла ослу. Теперь дураков нет. На мясо пустят, месяца два одно мясо кушать будем, а потом зубами щелкать.
— Вот-вот, а потому и надо траву сейчас брать. Голому любая рубашка впору.