Убаюкать нож

Гинзбург Мария

– Съели? – выдохнула она с ужасом.

В этот момент стало ясно, что на лучшую участь для Кервина я надеялся напрасно. Троица в балахонах ушла. Оставшиеся толстые мужчины вынесли откуда-то высокие столбы с крюками, тазы и еще какую-то утварь. Установили столбы – под них, очевидно, уже были сделаны отверстия в кладке площади. Штуц все это время срывающимся голосом повторял: «Не надо… пожалуйста… пожалуйста». Его обвязали веревкой, примотав руки к туловищу и крепко соединив ноги. Затем веревку перекинули через ушко крюка на столбе и натянули. Бесчувственный Кервин все это время лежал на земле рядом. Штуца подняли вверх ногами так, что его растрепанные грязные волосы почти касались земли. И хотя рядом с ним уже стоял облупленный таз, он все еще повторял свое «Не надо, пожалуйста». Один из мужчин взял топор, ногой подкатил деревянный кругляш. Другой грубо схватил Штуца за плечи и приподнял так, что голова его оказалась на этой подставке. Мужчина с топором взмахнул им. Я не видел, как топор прошелся по шее Штуца, отделяя ее от тела; убийца стоял между мной и несчастным толстяком. Я слышал глухой удар и увидел, как покатилась голова. Кругляш убрали, тело оставили висеть. Кровь стекала из перерубленной шеи в таз.

Палач обернулся и что-то беспокойно спросил. Второй тоже занервничал. Я увидел, что Кервина нет там, где он лежал минуту назад. Я буквально прилип к решетке.

– Он все-таки… – одними губами прошептал я.

– Убежал, – со слезами радости на глазах прошептала

Анша. – О Двуликая, пусть ему повезет!

Люди на площади засуетились, забегали. Из-за большого чана выполз абсолютно голый человек. Он поднялся на ноги с изумленным видом. Остальные принялись орать на него. Он что-то бормотал в ответ. Кервин сумел раздобыть себе и одежду. Все-таки не зря он занимался телостроительством! Большая часть пленных, в том числе и я, были выше и намного худее наших хозяев, и при побеге благодаря этой разнице каждый из нас, пусть даже переодетый, был бы сразу опознан как чужой. А Кервин, плотный, невысокий, почти квадратный, был очень похож на местного жителя.

Часть людей собралась и ушла на поиски беглеца, я думаю, а остальные продолжили свои чудовищные приготовления. Когда кровь Ордо стекла, они разделали его, как мясник разделывает тушу. Порубив ребра и мясо с ног, замочили все в двух больших кастрюлях. Кости сложили в тот самый огромный чан и принялись, судя по всему, варить суп. Мозг съели сырым, разбив крышку черепа. Я и не хотел смотреть на это, и боялся отойти от решетки. Я изо всех сил надеялся, что Кервина не поймают… и хотел увидеть, что его НЕ приведут на площадь.

Его не привели.

Через два часа, когда чан с супом отбулькал свое, два мощных даже по местным меркам мужика сняли его и унесли куда-то. Мы вздохнули с облегчением, но рано. Нас забыли покормить, но вряд ли сейчас кто-нибудь смог бы есть. К вечеру, когда небо стало нежно-зеленым, а мясо замариновалось, повар-палач вернулся на площадь вместе с помощниками, и они принялись готовить шашлыки. Остальные пленники отворачивались, чтобы не смотреть на это, но от запаха жарящегося мяса мы никуда деться не могли. Я по-прежнему сидел у решетки и смотрел. Анша, которая ушла в глубь барака сразу после того, как мы поняли, что Кервин сбежал – она, наоборот, боялась сглазить, – снова подошла ко мне.

– Авенс, не стоит на это смотреть, – сказала она. – Эта боль бесполезна.

– Почему же, – сказал я. – Они ведь не просто приготовили себе обед. Они показали нам, что не считают нас людьми. Но это значит, что и они тоже – не люди. Звери, тупые твари, кто угодно, но не люди. И значит, с ними можно обращаться точно так же. Я смотрю на них для того, чтобы лучше запомнить эту мысль. Чтобы потом, когда мы сбежим и нам придется убивать их, их внешнее сходство не мешало мне.

Анша покачала головой.

– А ты не боишься, что так тоже станешь зверем? – спросила она.

Я усмехнулся. Я знал, о чем она. Мне уже приходилось сталкиваться с некоторыми проблемами такого рода.

– Анша, – сказал я. – Человеческого во мне не так уж много.

Я хотел сказать еще, что, когда хожу по улицам, не понимаю, что не дает людям набрасываться друг на друга и убивать кого попало. И что теперь, когда ясно, в каком качестве наши хозяева воспринимают нас, все стало намного легче и проще. Но Анша посмотрела на меня с таким отвращением, ужасом и брезгливостью, что я промолчал. Она развернулась, не говоря ни слова, и вернулась на свое место на сене. Я знал, о чем она думает. Есть люди, которым доставляет удовольствие вид смерти, крови, мертвых тел. Некоторые признаются себе в этом, некоторым не хватает силы духа на такую честность. Анша подумала, что я из таких. Она ошиблась, но не дала мне никакой возможности разъяснить ситуацию.

Когда шашлыки были готовы, жители деревни собрались на площади. Притащили также и бочку с каким-то спиртным. Они принялись есть мясо и пить вино. Затем одна часть компании собралась в кружок и начала петь заунывные песни, а вторая занялась старинной забавой, называемой «стенка на стенку». Фиолетовое небо уже стало темно-зеленым. Солнце ушло за горы. Понаставив друг другу синяков и сбив первый пыл, деревенские присели передохнуть и подумать, чем бы еще заняться.

И тогда они вспомнили о нас – первый раз за эти сутки. Обычно еду приносили аккуратно, три раза в день, но сегодня им было не до нас. У меня уже подвело живот от голода, да и у остальных тоже. Взяв кастрюлю с остатками шашлыка, небольшая группа двинулась к нам. Часового не было; он, видимо, валялся где-то пьяный. Ключ был только у него, и открыть дверь они не смогли. Они стали совать нам мясо через решетку на длинных прутиках. Поняв, к чему идет дело, я отошел оттуда. Остальные тоже сидели на своих местах, стараясь сделать вид, что находятся не в вонючем загоне, через решетку которого им суют на прутиках пожаренный филей их бывшего товарища, а где-то очень далеко. Деревенские заволновались. Я достаточно хорошо понимал их речь; они уговаривали нас поесть, говорили, что это вкусно и гораздо лучше нашей обычной каши. Остальные пленные вряд ли знали старый вэльчеди, но и так было понятно, что нам предлагают. Наши хозяева искренне переживали за нас, и это было хуже, чем если бы они орали и размахивали топорами, пытаясь принудить нас есть.

– А в прошлый раз, – произнес я, глядя на Янеса, – вас тоже шашлычком побаловали?

Янес молча кивнул.

– Я так понял, у них не считается чем-то странным съесть своего товарища, курвиметр вам в глаз, – хрупким голосом произнес он. – Давайте и правда поедим, ребята. Весь день голодные сидим. Они не отстанут, курвиметр им в глаз.

Он первым подошел к решетке и взял с прутика кусочек мяса. Дарнти последовала его примеру, а затем потянулись и остальные.

Я отвернулся к стене.

Заснуть мне в ту ночь удалось не сразу. Сначала пьяные каннибалы орали на площади свои песни. Потом я слушал вопли собственного желудка. А потом Анша обняла меня. Только мы с ней отказались от мяса Штуца.

– Никак не могу заснуть, – сказала она и провела рукой мне по спине. – Так не хватает Кервина.

Обычно она спала между нами, а теперь вместо теплого Кервина у нее была холодная стена, из прорех которой тянуло сквозняком.

– Я могу лечь к стене, если хочешь, – сказал я.

– Я хочу другого, глупый, – ответила Анша.

Она поцеловала меня в шею. Остальные, сытые и довольные, уже спали. Я слышал разноголосый храп, сопение и стоны спящих.

– А ведь смерть возбуждает тебя, – сказал я, застегнув комбинезон. – Или тебя возбуждают звери?

Анша негромко засмеялась.

– Гордый злопамятный мальчишка, – сказала она. – Нет. Наоборот. Я не могу описать тебе, какой ужас я испытывала сегодня. Каждая клетка моего тела словно чувствовала приближение распада, конца, ничего… и меня трясло, как в лихорадке. Я боялась сойти с ума. Начать кричать и метаться по этой вонючей клетке. Мать наша Двуликая, они так поступили с Кервином, а что ждет нас с тобой, Авенс? Ведь на нас эти клейма. Это будет какая-то особенная программа… Надо было чем-то перешибить это ощущение… чем-то столь же сильным. А что касается зверей… Ты задумайся хоть на минуточку – смог бы кто-нибудь из остальных сейчас сделать то, что сделал ты… после всего того, что нам пришлось пережить сегодня…

Я слишком устал, чтобы обсуждать это. Анша снова поцеловала меня в шею – на этот раз нежно, я почти не почувствовал этого. Ей хотелось кричать, но, видимо, не хотелось будить соседей, и она вместо этого кусала меня за что попадется. Попадались в основном шея и плечо, но плечо было хоть немного защищено комбинезоном, а шея у меня уже онемела от боли.

Они пришли за нами утром. На этот раз я даже не успел испугаться. Нас с Аншой сковали вместе за руки и повели по деревне. Она и вправду оказалась маленькой. За околицей расстилались поля, засеянные овсом. Над ними как раз в этот час крутились серебристые головки поливочных устройств, вода разлеталась из них прозрачными веерами. Дорога привела нас к небольшой бетонной будке. Когда мы подходили к ней, я сообразил, что зря потратил время. Можно было лягнуть одного из троих хоботоносцев и бежать в овес. Хотя бы попытаться. Словно услышав мои мысли, один из конвоиров снял с пояса длинную серебристую палку, навел ее на деревце, росшее у обочины, и нажал на спусковой крючок. Невыносимо белая вспышка резанула мне по глазам. Деревце, перерубленное пополам, рухнуло в канаву. Я перевел взгляд с обугленного, очень ровного пенька на стражника. Готов поклясться, он усмехался под своим шлемом.

– Я понял, не надо, – пробормотал я.

Мне вспомнилось жалкое «не надо», которое Штуц повторял как заклинание, и я стал сам себе противен. Мы вошли в будку. Там оказался лифт. Один из стражников нажал три кнопки на панели, двери закрылись, и мы поехали вниз. Путь занял минут десять, и хотя лифт двигался медленно, мы должны были оказаться довольно глубоко под землей. Как мы шли по коридору, я почти не запомнил, хотя вели они нас довольно долго. Меня начало охватывать то чувство, которое вчера так точно описала Анша. И даже мягкая музыка, которая ласкала мой слух – я подозреваю, это один из конвоиров гипнотизировал нас, – не могла заглушить этого бесконечного, животного ужаса. Я еще вяло подумал, что надо бы запомнить дорогу, может пригодиться, но не смог сосредоточиться. К тому же у меня начала болеть правая нога чуть выше колена, и чем дальше мы продвигались, тем сильнее была боль. Сначала я прихрамывал, стараясь поспеть за охранниками, но потом не смог уже идти. Меня побили, пытаясь заставить двигаться, я и сам, в общем, с радостью бы сделал это, но это было выше моих сил. Казалось, что в ногу вместо кости засунули железный прут и медленно разогревают его. Катимаро, раздраженный сопротивлением, поработал надо мной от души, и видимо, стражники поторопились забрать нас – я еще не вполне оправился. В загоне я не замечал этого потому, что мне не приходилось ходить на такие большие расстояния.

Мы оказались в большом подземном зале, битком набитом людьми. При нашем появлении они дружно завопили, радостно и пронзительно. Меня начало трясти, и тут я ничего не мог с собой поделать. Музыка, которую я слышал, стала громче, но перестала оказывать на меня какое-либо действие – и вскоре прекратилась. Меня вытащили и поставили, Анша сама вышла на большой помост. В его центре суетились люди в уже знакомых мне балахонах и противогазах. Толпа бесновалась так, что казалось, потолок сейчас рухнет нам всем на головы – и это было бы неплохо, надо признать. Люди в балахонах расступились. Я ожидал увидеть столбы, крюки и тазы, но я ошибся. На небольшом, по пояс высотой, постаменте находилась чаша, словно бы позаимствованная из музея, где и началась вся эта история. Такая же, ну или почти такая же чаша всегда стояла на почетном месте в доме моей бабушки. И также скорее походила на кастрюлю, чем на вазу. Но эта чаша была гораздо старше, по ней это было заметно. По грязно-бордовому фону шел голубой причудливый орнамент. Это было так же неожиданно, как увидеть на заснеженном поле работающий компьютер или кресло-качалку с пледом и чашкой дымящегося кофе на неприступном обрыве. Хотя, с другой стороны, это было вполне логично. Как только я заметил, что понимаю речь наших хозяев, я понял, что вельче, мои предки, ушли или были изгнаны из кратера, в котором жили их родичи. Степень падения нравов оставшихся в кратере не удивляла меня. Некоторые историки считают, что вельче приносили своим идолам, всем этим вырезанным из моржовых бивней слонам и змеям, человеческие жертвы. Но как же тем, кто остался в кратере, удалось выжить? Они ведь попали прямо под удар астероида. Немыслимо. «Здесь наверняка была эта система туннелей, – подумал я. – Шахты? Но на Пэллан не велись разработки полезных ископаемых. Или велись…» В этот момент я понял, почему я думаю обо всякой отвлеченной ерунде, и больше не смог, к своей ярости, думать об этом.

Люди в балахонах вещали что-то толпе, и на нас никто не обращал пока внимания. Кроме охранников, разумеется.

– Анша, – пробормотал я. – Что это…

И тут я увидел ее лицо. Есть некоторые вещи, которые я хотел бы забыть, и лицо Анши над неиствующей толпой, нечеткое в дымном воздухе зала, всегда будет стоять первым в этом списке.

– Ритуальная чаша, – сказала Анша медленно.

Она наконец тоже поняла, к кому мы попали в лапы.

– А что-нибудь еще ты можешь сказать?

Тут профессионализм взял верх, и Анша добавила тем голосом, которым разговаривала с ребятишками в экскурсионном зале:

– Очевидно, именно ее копии мы находим в могильниках Вельчера. Самая древняя копия датируется…

Я легонько дернул ее за руку.

– Что им нужно? – спросил я. – Наполнить ее?

В таком случае я уже знал, что с нами будет. Смерть от кровотечения – слишком долгая, чтобы быть приятной.

– Нет, – сказала Анша. – Она уже полна.

Ногу прострелило такой болью, что я чуть не упал и оперся на охранника, который грубо оттолкнул меня. С нас сняли наручники. Аншу повели к чаше первой. В зале стало очень тихо. Человек в балахоне – я раньше думал, что такую форму здесь носят офицеры, но ее, видимо, носили и жрецы, – взял Аншу за плечи и подтолкнул к чаше.

– Смотри, – сказал он на древнем вельчеди. – Но ты не увидишь, никто уже не может увидеть. А ведь были и те, кто мог пить из Чаши. Но кости их рассыпались в прах, и поэтому мы здесь. И мы живы. И ты нужна нам, чтобы защитить нас.

Это, видимо, была ритуальная формула. Никогда мне еще так сильно не хотелось жить, как в тот момент. Это не были мысли или слова; это было слепое желание, от которого бешено и бесполезно стучало сердце и подергивались от напряжения руки. В ноге снова провернулся раскаленный прут, и я чуть не закричал.

Анша не хотела смотреть, но пока первый жрец крепко держал ее за плечи, второй обхватил ее голову и наклонил над Чашей. Анша жалобно вскрикнула. Я увидел, что тело ее обмякло. Но жрецы не дали ей упасть. Они подержали ее над Чашей какое-то время. Люди в зале начали петь. Это было что-то очень старое, про клыки, на которых не просыхает кровь, про бесконечность выбора и развилок на пути и про то, что путь всегда один. Я думаю, не все из них понимали смысл слов, которые произносили. Аншу бережно взял на руки один из жрецов, выделявшийся своим крепким телосложением, и торжественно вынес из зала.

«Пары, – подумал я. – Какой-то яд налит туда, и его пары… Если задержать дыхание, может быть… Я хочу жить, жить…»

Почему-то – наверное, из-за песни, в которой окровавленные клыки шли рефреном, – я вспомнил о статуе слоноголового воина, которую так любил. Меня как раз повели к чаше, точнее, потащили под руки – боль просто хлынула из ноги, как горячая вода из прорвавшегося крана, и, клокоча, заполняла мое тело. Живот скрутило, а потом горячим варом обдало сердце.

И в тот момент, когда я увидел ее… да, я увидел Чашу, и то, что в ней было – жидкость, серую, как пыль, паутина или бессмысленность, – боль вдруг прошла, как будто ее никогда и не было. И я понял, что надо делать. На самом деле это было так просто, и я чуть не рассмеялся от облегчения.

Я оттолкнул охранников, взял чашу обеими руками, поднес ко рту и сделал несколько глотков. Вкус оказался железистым и пряным.

Первым сообразил жрец – он кинулся прочь, забросив за спину хобот противогаза. Вздох ужаса разнесся по толпе.