Убаюкать нож

Гинзбург Мария

Я не знаю, что чувствовали другие на моем месте, мне некого спросить. Я ощутил покой и свободу. Я оказался словно бы на чердаке большого дома, и весь шум обычной жизни, наполнявшей его – страх, смех, любовь, – остался там, внизу, и лишь негромкие отголоски его доносились через неплотно прикрытую дверь. Я сидел в пулеметном гнезде, и я видел, что в зале совсем немного людей, на самом-то деле. По залу метались блеклые серые тени, сбивая друг друга, и лишь человек десять было таких же, как я. Почти таких же. Их бивни были короче и светлее – а я чувствовал теплоту крови, поднимающуюся по моим, и знал, что они красные – красные навсегда. Несмотря на размер, бивни не мешали обзору. Между ними находился ствол пулемета, ребристый и толстый, и он был мной, и я был им.

Из зала я выбрался быстро, расшвыряв бивнями и растоптав самых медлительных и неуклюжих. Я помню, что взял одежду и документы с какого-то тела в коридоре, и я знал, что мне нужны именно эти документы и именно эта одежда. Я набросил поношенную хламиду поверх своего комбинезона. А потом мне наконец пришлось стрелять. Ствол закрутился. Кровь Вечности поднималась по полым бивням, воткнутым в ее мягкое брюхо, перекачивалась в ствол пулемета, и я щедро орошал ею всех, кто подворачивался мне под руку. Но вечность нужна немногим, а еще меньшее количество живущих ныне в силах выдержать ее вкус.

Я точно знал, куда иду, и вскоре я оказался в коридорах, где тусклых теней было меньше, и двигались они медленнее и упорядоченнее. Пришло время покинуть чердак, оставить пулемет, все еще нервно подрагивающий, и вернуться в теплый дом привычной реальности. Что я и сделал с некоторым сожалением. Я уже понимал, что, если я задержусь здесь, мне будет некуда возвращаться.

Чашу я так и не выпустил из рук, и когда я очнулся, с трудом смог разжать пальцы – так сильно они затекли. Я лежал, чувствуя приятное покалывание в кистях рук, и знал, что скоро оно сменится болью. Дом, или, скорее, аккуратно вырубленная в толще подземного скального массива пещера, был небольшим. Дверь открывалась прямо в комнату, и поэтому я всегда ждал, пока уйдет разносчик еды, прежде чем взять ее. Он приходил три раза в день, ставил горшочки на порог таких же, как моя, дверей. Соседи мои были людьми более нетерпеливыми, точнее, более голодными – получаемый нами рацион не предполагал ленивой сытости. Насколько я мог видеть, коридор тянулся еще метров на двести налево и там соединялся с более крупным проходом. Справа, через четыре двери от меня, проход заканчивался тупиком. По утрам – вскоре я стал различать день и ночь, и не только по тому, был коридор освещен или нет, – многие покидали свои жилища. Незадолго до того, как гасили свет, люди возвращались – бледные серые тени в бесформенных балахонах, мужчины, женщины и дети с совершенно одинаковым выражением той безысходности на лицах, которую всегда ставит холодная печать предательства. Их действительно предали, но подробности этой неприятной истории мне еще предстояло узнать.

Человек, которого я убил, работал на дому, и сейчас у него был отпуск – я помнил все эти детали из вкуса его крови. Я был рад, что успел спуститься с чердака. Я был совершенно опустошен, но когда я поймал себя на мысли, что вот так лежал бы целыми днями и ел из доставляемых разносчиком горшочков, я понял, что, видимо, все-таки выживу. Меня наверняка искали, но самые умные из моих преследователей осознавали бессмысленность этой затеи. По крайней мере в нашем отсеке – я выходил прогуляться и нашел четверо больших ворот, преграждавших четыре самых населенных туннеля, – все было спокойно. Я мог бы, наверное, пройти и за ворота – я видел, как люди прикладывают к датчику точно такое же удостоверение, что я снял с трупа, – но я пока не хотел. Если бы я всегда не чувствовал себя под землей комфортнее, чем наверху, я бы, наверное, раньше почувствовал желание действовать, но мне было здесь очень уютно. Я полюбил ходить на центральную площадь, находившуюся в перекрестье двух главных туннелей, и целыми днями просиживал на лавочке у фонтана. Сюда приводили играть детей, я смотрел на них и ни о чем не думал.

В тот день, когда я подумал о том, что все же надо попробовать прорваться наверх – и понял, что я скорее всего смогу это сделать, – наш отсек посетил живой бог. Все разговоры людей вокруг меня с самого утра велись именно об этом, детишки на игровой площадке то и дело бросали свои игрушки и подходили к ее краю, глядя в сторону ворот. Я был сильно занят своими мыслями, однако понимал, что нам всем предстоит увидеть нечто необычное. Но прежде надо сказать о том, что я нашел ту лесенку, что вела на чердак, сам. Я всегда носил Чашу с собой, потому что был не в силах ни снова испить из нее, ни расстаться с ней. Я думал, что могу попасть наверх, туда, где по мне тоскует мой пулемет, только снова глотнув из Чаши, и страшился этого. В ней еще оставалась жидкость, и с каждым днем, насколько я мог заметить, ее становилось чуть больше. Видимо, на самом деле чаша была неким механизмом, в котором и вырабатывался этот раствор и, выделяясь из стенок, скапливался на дне. Однако, когда я смотрел на струю фонтана и думал о живом боге, мир дернулся, и я вдруг снова оказался там – на просторном и пустом чердаке. Я снова сидел в гнезде пулеметчика и видел свои алые бивни и серых призраков между ними. Я обрадовался, но и испугался тоже, и поспешно вернулся назад.

Теперь я знал, что могу покинуть это место, когда захочу… но я был еще не в силах хотеть.

Свита живого бога появилась ближе к обеду. Сначала распахнулись ворота – обычно их не открывали целиком, люди проходили через небольшую дверку в них. Затем до нас донеслась музыка, веселая и даже несколько лихорадочная. Площадь наполнилась народом. Жители побросали свои дела, чтобы прикоснуться хоть к краю одежды живого бога. Из ворот появились девушки в ярких костюмах и с охапками цветов в руках. Они принялись разбрасывать цветы, чтобы нога высокого гостя не коснулась грязного камня. Для верности двое мускулистых полуобнаженных юношей раскатали толстый ковер нежно-зеленого оттенка. Кожа их блестела – юношей, очевидно, намазали каким-то маслом, чтобы лучше подчеркнуть фигуру. Если бы это происходило дома, я бы сказал, что это масло «Тинги», я сам пользовался им пару раз, когда участвовал в соревнованиях по телостроительству. Они включали обязательную эстетическую часть. Это крошечное воспоминание – пластиковая банка с черными буквами «Тинги» на ней – впилось в меня, как под ноготь впивается иголка.

И я понял, что уйду отсюда, возможно, даже сегодня, воспользовавшись общей суматохой. Я снова захотел прогуляться по Кладбищу Морских Тварей, создавать согготов – милых, страшных или полезных и невзрачных в своей функциональности, в зависимости от заказа, купаться в море и кого-нибудь любить.

Люди тем временем ловили цветы, которые девушки щедро кидали и в толпу тоже. Я думаю, что подземные жители видели цветы только раз в году, во время посещения живого бога, и они, наверное, казались людям хрупким и непостижимым чудом. Я не сдвинулся с места – я все еще был слаб, – но фонтан и окружавшие его скамейки находились на возвышении, и мне все было отлично видно. За юношами прошел оркестр. Начищенные трубы сияли, словно струи живого пламени. С носа барабанщика, который прошел так близко от меня, что я мог выхватить палочки из его рук, упала капля пота, но он не заметил этого. Его вытаращенные от напряжения глаза были абсолютно пусты. Оркестр выстроился на опустевшей площадке у фонтана. Жители бросились вперед, в коридор и на саму площадь, чтобы оказаться поближе к богу.

Из ворот появился герольд. Лицо его, как и почти обнаженное тело, пересекали черно-белые полосы.

– Он пришел! – закричал вестник. – Капризный владыка! Тот, чьими рабами мы являемся и будем всегда! Он – жертвенный нож и кровь жертвы!

Тут я невольно вздрогнул, вспомнив топор и покатившуюся голову Штуца. Мне пришлось обнять себя, чтобы унять озноб.

– Сердце пустоты! Сеятель разногласий! Враг и повелитель! – продолжал герольд.

Толпа восторженно выла. Многие люди опускались на колени и раскачивались в экстазе.

– Тот, кто выведет нас к свету! – кричал герольд. – Тот, кто создал звезды, холод и возмездие! Тот, кто создал нас и позабыл об этом!

Из дверей выехала небольшая повозка. На ней стоял деревянный шкаф в виде человеческого торса, раскрашенного в синие, желтые и черные цвета. Дверцы, приводимые в действие хитроумным механизмом, ритмично распахивались и закрывались вновь с жутким скрежетом и грохотом. А внутри, за дверцами… Я понял, что, если я увижу, что находится внутри шкафа, меня стошнит. А обед, судя по всему, сегодня разносить не собирались. Я отвел глаза и увидел группу мальчишек, которые что-то рисовали на стене. Они тоже были из свиты бога. Двое тащили огромный, заляпанный краской картонный трафарет, другие несли квадратные ведра с разными красками, а еще один с меланхоличным достоинством держал в руках несколько валиков – они казались сюрреалистическим букетом в его руках. Мальчишки прижали трафарет к стене, произошло быстрое совещание, валик обмакнули в красную краску и несколько раз прошлись им по трафарету. Группа двинулась дальше.

– Тот, кто смотрит и видит! – слегка уже сорванным голосом крикнул герольд. – Наш создатель, Зеркалодым!

Раздался многоголосый мощный даже не крик, а стон экстаза. Но я не повернулся, чтобы взглянуть на бога. Я не мог отвести глаза от рисунка, что сделали мальчишки на стене. Точнее, это была надпись, в которой бесконечно и вычурно повторялись имена Зеркалодыма и его титулы на древнем вельчеди. Но среди них, простые и крупные, стояли буквы варивикков.

...

ПОПРОСИ У МЕНЯ ВЗГЛЯДА СКВОЗЬ ЗЕРКАЛО И ТАК СПАСЕМСЯ

Я поднялся со скамейки и ввинтился в толпу.

3

Фолрэш придвинул ко мне тарелку с мясом, от которого валил ароматный пар.

– Да ты ешь, ешь, – сказал он чудным певучим голосом, в котором всегда слышался плач и насмешка одновременно.

Я благодарно кивнул. Фолрэш расслабленно опустился на большое кресло, вырезанное целиком из одной большой кости – и я даже догадывался чьей. Позолоченная резьба на кресле складывалась в причудливые узоры, такие же, как и на алом атласе мягкого чехла. Я отвел глаза.

На каждой планете физическую красоту прикрывают уникальным веером смыслов. На Пэллан к красоте относятся спокойно. Мы сохранили прагматизм и свободу варивикков в вопросах отношений полов. В юности, когда человек еще не знает себя и старается узнать, многие пробуют себя в самых разных отношениях. Некоторые находят себя в любви к людям своего пола. Мне никогда не хотелось даже пробовать некоторые вещи, но сейчас, глядя на Фолрэша, я понимал тех юношей и девушек, стайка которых жила в его покоях, мечтая о миге, когда богу, может быть, вздумается прикоснуться к ним. Я не собирался провести всю жизнь, моделируя согготов. Я надеялся когда-нибудь достигнуть той степени мастерства, которая позволит работать мне в медицинских мастерских, выращивая органы людей. Наши технологии позволяют вырастить любой нужный орган или их комбинацию. Однако людей целиком в медицинских мастерских Пэллан не растят, хотя на других планетах Альянса и даже Союза, любящего хвалиться своим гуманизмом, так иногда поступают. Мою родину миновали бесконечные споры о том, этично ли создание клонов – мы никогда не смотрели на этот вопрос с такой точки зрения. А от кровавых бунтов клонов, выращенных на таких фабриках, нас спасло очень трезвое и спокойное понимание того, что в тот день, когда мы не сможем договориться друг с другом, чтобы люди появлялись на свет естественным путем, нам, пожалуй, стоит положить конец нашей цивилизации.

Однако, если бы не это, я бы поклялся, что Фолрэш пришел в этот мир именно из утератора, где смешали самые качественные с точки зрения экстерьера гены. На эту мысль наводил не только фиолетовый цвет его глаз – я знал, что среди истинных вельче, хотя и очень редко, встречается такая окраска радужки. Глаза моей бабушки были точно такого же цвета, но этот ген был, увы, рецессивным. Фолрэш был совершенен так, как человек не может быть. Его тело, и лицо, и голос… «И мозги», – добавил я сам себе, чтобы не поскользнуться на этом извилистом пути. Соображал Фолрэш отлично, что явствовало из его дерзкой задумки с трафаретом.

Фолрэш улыбнулся и сказал успокаивающе:

– Пройдет неделя, Авенс, и ты привыкнешь. Все привыкают.

– Неделя! – прорычал я, отрывая зубами кусок мяса. – Нам придется торчать здесь еще целую неделю? Твой друг с поверхности не торопится!

– Праздник возвращения Зеркалодыма состоится через десять дней, – меланхолично ответил Фолрэш.

Мне стало стыдно. Я мог отсиживаться в своей пещере столько, сколько мне вздумается. А срок жизни Фолрэша исчислялся днями, оставшимися до праздника, где ему предстояло сыграть главную, но и последнюю свою роль. И все равно он ждал и продолжал искать меня – а ведь возможность вывести его отсюда представлялась его таинственному другу далеко не каждый день.

Фолрэш принялся рассеянно поигрывать круглым зеркалом, которое носил на поясе на длинной золотой цепочке. Я уже имел возможность хорошенько рассмотреть Дымящееся Зеркало, символ статуса Фолрэша. Он относился к нему довольно легкомысленно – и к статусу, и к символу, хотя эта вещь явно была ровесником Чаши, что я носил за пазухой. Это было не зеркало, а два круглых стекла. Тонкие в центре, они становились заметно толще по мере приближения к кожаной раме. На ней были вытиснены золотом черепа слонов с гротескно длинными бивнями и слишком большими провалами глазниц. В пустоте между стеклами медленно переливалось нечто, похожее на серебристый дым.

Я пробился к живому богу легче, чем ожидал. Самым сложным оказалось протиснуться сквозь плотную толпу в задних рядах, а ближе к зеленой дорожке все уже стояли на коленях. Я перешагнул через изнемогающих от счастья людей и оказался на ковре, шагах в пятидесяти перед живым богом. Он тоже заметил меня и вопросительно улыбнулся. Я вскинул руки и прочувствованно, как если бы работал на камеру, воскликнул:

– Молю тебя о взгляде через зеркало на меня, недостойного, о сердце пустоты!

Фиолетовые глаза Фолрэша озарились темным пламенем счастья, а затем он милостиво кивнул и поднял зеркало. Лицо его, искаженное линзами и растекающейся серебристой дымкой, в тот миг показалось мне действительно лицом бога – когда-то безумно красивого, а теперь безумного и жестокого. Но это впечатление было обманчивым. Ясность рассудка Фолрэша была абсолютной.

– Твоя душа прекрасна, – нараспев произнес живой бог ритуальную фразу. – Она мне подходит. Я беру тебя с собой.

Толпа взвыла – от зависти и восторга. Как я узнал потом, если ему не нравилось то, что он видел сквозь зеркало, по его знаку несчастного тут же разрывала разъяренная оскорблением бога толпа. И смельчаков, желавших взгляда через зеркало, по этой причине находилось немного.

– А как тебя сюда занесло? – спросил я, когда тарелка опустела.

Для геолога он был слишком красив, и про себя я бы поставил скорее на какие-нибудь модельные или рекламные съемки на фоне гор.

Фолрэш улыбнулся, отложил Дымящееся Зеркало и спросил:

– Авенс, что ты знаешь о планете Нру?

– Ты инопланетянин, что ли? – сообразил я.

Инопланетный туризм давал неплохой доход. Это зависело от округа, но гости из других миров, желавшие прогуляться по Кладбищу Морских Тварей (и приобрести сувенир из моржовой кости), приносили не меньше тридцати процентов всей годовой прибыли Вельчера.

– Ты, наверное, отправился на экскурсию в Подземный Приют! – сообразил я.

Он поднялся с кресла и прошелся по комнате взад-вперед. Зеркало ритмично покачивалось на цепи и легонько постукивало его по ноге.