Убегающий от любви (сборник)
Шрифт:
— Что вы сказали? — Володя оторвался от листа.
— Нет, я так… сама себе… — смутилась молодая женщина.
— Ясно. «Тихо сам с собою я веду беседу…» — улыбнулся Володя и снова углубился в работу.
Эту странность Лида Зольникова помнила в себе с детства. В ней как бы обитали, оценивая все происходящее, две женщины. Очень разные. Первая была самой настоящей Оторвой, и в разные периоды жизни она говорила разными голосами. В детстве — голосом Люськи Кандалиной, страшной хулиганки, вечно подбивавшей одноклассниц, в том числе и скромную Лидочку, на разные шалости. Брусок мела, пропитанный подсолнечным маслом и подложенный завучу,
А вот с тех пор как Лида поступила в театральное училище, Оторва стала говорить голосом Нинки Варначевой, однокурсницы и единственной, по сути, подруги. Именно Варначева обращалась к Лиде по фамилии — Зольникова.
Зато Благонамеренная Дама (или просто Дама) всегда, с самого детства, говорила голосом мамы — Татьяны Игоревны, потомственной учительницы, женщины настолько собранной и правильной, что Николай Павлович, покойный Лидин отец, переступая порог дома, сразу чувствовал себя проштрафившимся учеником. Ему-то чаще всех и доставался этот упрек: «Ну прямо из пятнадцатой школы!» Он страшно обижался и переживал, потому что в 15-й школе учились умственно неполноценные дети. Кстати, когда Лида, вдохновленная победой в городском конкурсе красоты, объявила матери, что едет в Москву сдавать экзамены в театральное училище, расстроенная Татьяна Игоревна твердила про 15-ю школу до самого отъезда дочери. Отец на всякий случай помалкивал.
Зато влюбленный в Лиду одноклассник, Дима Колесов, твердо верил в успех задуманного. Он где-то прочитал интервью известного московского режиссера, горько сетовавшего на острую нехватку красивых молодых талантливых актрис, и считал, что именно его подруга восполнит этот бедственный столичный дефицит. Они встречались на тайной скамеечке в зарослях одичавших вишен, и Дима, сорвав неумелый девичий поцелуй, повторял, задыхаясь:
— Ты даже не понимаешь, какая ты красивая! Не понимаешь!
«А ты уверена, что у тебя есть талант?» — поддавшись материнским опасениям, выпытывала Дама.
«Не дрейфь, прорвемся!» — успокаивала Оторва.
Два эти голоса — Оторва и Дама — вели меж собой постоянный спор, доказывая каждая свою правоту, а Лиде оставалось только делать выбор, что было непросто. Узнав о благополучном поступлении дочери (Лида очень понравилась принимавшему экзамены Баталову), Татьяна Игоревна была крайне удивлена и вместо поздравлений зачем-то стала по телефону рассказывать дочери про то, что Колесов с треском провалился в институт и теперь Димина мамаша с ней не здоровается, так как убеждена: сын не поступил, потому что голова у него была забита несвоевременными любовными глупостями. Зато Николай Павлович, игравший когда-то в студенческом театре, пришел в неописуемый восторг. Родители часто оставляют детям в наследство свои неосуществленные мечты. И напрасно.
Через полчаса художники, побросав клиентов, сгрудились вокруг почти оконченного портрета.
— Ну и гад же ты, Лихарев! — восхищенно вздыхал псевдо-Сезанн.
Володя, побледневший и весь покрытый испариной, тихо распорядился:
— Лак!
Ему тут же подали баллончик с надписью «Прелесть». Он выпустил коническое облачко, и в воздухе запахло парикмахерской.
— А это зачем? — спросила Лидия Николаевна.
— Чтобы рисунок не стерся со временем, его надо зафиксировать.
— А почему лаком для волос?
— Для красоты. Хотите взглянуть?
— Конечно хочу!
Володя еще раз внимательно посмотрел на рисунок и медленно повернул папку. Несколько минут Лидия Николаевна вглядывалась в лицо, живущее на бумаге. Сходство художник схватил изумительно, причем сходство это было словно соткано из бесчисленных, нервно переплетенных линий. Казалось, линии чуть заметно колеблются и трепещут на бумаге. Но больше всего поразило ее выражение нарисованного лица, исполненное какой-то печальной женской неуверенности, точнее сказать — ненадежности.
— Непохоже? — улыбнулся Володя.
— Похоже… Разве я такая?
— Да, такая. Я вас предупреждал. Давайте лучше я оставлю рисунок у себя!
«Пусть оставит у себя!» — маминым голосом посоветовала Дама.
«Щас! Может, этот Володя потом прославится. И будешь рвать на себе волосы эпилятором! Забери, но от Эдика спрячь…» — распорядилась Оторва.
— Костя, возьмите портрет! — приказала Лидия Николаевна. — Сколько с меня?
— А сколько не жалко! — Художник изобразил дурашливый лакейский поклон.
— Костя, заплатите пятьсот долларов!
Подземные художники, услышав сумму, зароптали.
— Ско-олько? — опешил телохранитель. — Лидия Николаевна, да у них тут красная цена — пятьсот рублей! За свой я вообще двести отдал! — И он показал хозяйке лист, с которого гордо смотрел супермен-красавец с эстетично травмированным носом.
— Делайте, что вам говорят!
— Тогда вместе с папкой давай! — скрипучим голосом приказал охранник, протягивая художнику деньги.
Тот взял и глянул на богатейку с грустным лукавством, будто заранее извиняясь за какой-то не очевидный до поры подвох.
— Лидия Николаевна, — улыбнулся Володя, аккуратно уложив доллары в напоясную сумочку. — Я пошутил про тайну…
— Зачем?
— Просто так…
Выйдя из подземного перехода на раскаленную московскую поверхность, женщина остановилась.
— Забыли что-нибудь? — спросил телохранитель.
— Костя, — поколебавшись, сказала она, — я хочу попросить вас об одной услуге!
— На то и приставлены.
— Не надо рассказывать Эдуарду Викторовичу про этот портрет!
— Почему?
— Потому. Возьмите себе пятьсот долларов — и пусть это останется между нами.
— А инструкция?
— Что вам важнее: инструкция или моя просьба?
— Ладно, не скажу…
«Мерседес» с синеватым рыбьим отливом медленно тронулся, пересек сплошную разметку и, свернув направо, исчез в тоннеле. На его место, видимо сбитый с толку, тут же пристал обшарпанный «жигуль» с калужскими номерами. Постовой радостно встрепенулся и хозяйственной поступью направился к простодушному нарушителю.