Убежище 3/9 (сборник)
Шрифт:
Из чашек свесилась пушистая поросль плесени – издали ее можно было принять за пивную пену. Не исключено, что когда-то под этим пухом действительно было пиво… Впрочем, нет. Девочка – на вид лет десяти – вряд ли пила алкоголь.
Из всех троих у девочки было, пожалуй, самое осмысленное лицо. Она смотрела на экран широко открытыми глазами – без какого-то конкретного выражения, но все же почтисосредоточенно – и изредка даже моргала.
Женщина выглядела значительно хуже. С нижней губы на колени стекала тонкая струйка слюны; стая маленьких мошек-дрозофилов покачивалась, точно в невесомости, рядом с ее лицом, временами ныряя в полуоткрытый рот, а потом снова выпархивая наружу. Глаза ее закатились,
Отец семейства более всего походил на спящего человека. Он тихо посапывал, уткнувшись лицом в объедки.
Паук метнулся на другой край стола, поймал жирную, одуревшую от многодневного пиршества муху и затолкал в себя. Потом вернулся на свое место – туда, откуда он лучше видел экран, – и снова стал смотреть, ритмично вздергивая и опуская брюшко. Ничего не изменилось: все та же передача. Уже много часов – а возможно, уже много дней.
…Больше всего это напоминало «Аншлаг-Аншлаг». Толстенький петросяноподобный мужичок с глупыми блестящими глазками и лоснящейся лысиной, наряженный почему-то в женское платье, стоит на пустой сцене. Жеманно растягивая слова и противно подхихикивая, он говорит в микрофон:
– Нос у меня норма-а-альный. Ха-а-атя некоторым он кажется дли-и-инным. А на-а са-а-амом деле у меня длинный… хи-хи… нет, а вы что па-а-адумали? У меня длинный рот. Тянется через щеки прямо к уша-а-ам, отчего я немного похожа на лягу-у-ушку…
Хохот и аплодисменты. Камера прыгает в зрительный зал – но никаких зрителей там нет. Пустые кресла, пустые черные кресла или даже, скорее, кушетки, что ли, – плохо видно, не в фокусе… Но вот картинка становится резче и – никакие это не кресла и не кушетки. Надгробные плиты.
Невидимая толпа по-прежнему рукоплещет, заходится своим закадровым мертвым смехом.
– Ре-ги-но-чка-а-а! – визжит в экстазе толстяк. – Люси-фа-чка-а-а!
На экране вдруг появляется череп, тут и там покрытый заплатками полуистлевшей кожи. На макушке – рыжий парик, а поверх него – шляпа. Череп тихо лопочает, отчаянно кривя вправо пустой рот:
– Ступа, лопата, курица мохната, медведь на болоте сметану колотит, девок кличет…
Хохот.
– …В жопу тычет… Раз – уходили, два – их окликнули, три – заманили разноцветными бликами, четыре – заменили под кожей суставы, пять – ничего внутри не оставили…
И так – бесконечно, снова и снова, снова и снова… Смотреть на это было невозможно.
Паук выпустил жало и стал двигать брюшком быстрее, приседая на полусогнутых лапах. Дернулся конвульсивно раз, два – и избавился, наконец, от распиравшего его яда. Капля прозрачной клейкой жидкости упала на стол. Паук попятился от нее, спустился со стола на пол, хотел было забраться на стену, но передумал: стены и потолок комнаты были замотаны в плотный кокон чужой паутины. Он забрался на сиденье зеленого плюшевого кресла.
Потом пришла паучиха. Она спустилась с потолка на тонкой блестящей нити, остановилась чуть поодаль и выжидательно застыла.
Она была значительно крупнее его – раза в три. Она источала пронзительно-сладкий, густой, всепобеждающий аромат. Вся ее сила, и похоть, и желание, и ожидание – все заключалось в этом запахе.
Этому запаху он не мог и не хотел сопротивляться. Приплясывая и мелко дрожа, паук направился к ней по мягкому плюшу. Она с готовностью раскрыла ему объятия, опрокинула его на спину, стала гладить своими крепкими мохнатыми лапами.
Пока он оплодотворял ее, она часто дышала, приоткрыв душистую голодную пасть. Потом, удовлетворенная, благодарная, она обняла его крепче, еще крепче… Острыми молодыми клыками она впилась в его тело.
Он не пытался сопротивляться. Точно парализованный, он с восхищением наблюдал, как она поедает его, откусывает от него по кусочку.
Она съела его почти целиком и очень устала. Перед тем как уснуть, она спрятала оставшийся кусок в надежном месте. Про запас.
XIX. Мост
– Девка Марья, ты перевези нас… Пение постепенно приближалось – унылое, протяжное, на одной ноте. Оно было настолько однообразным, что понять, где кончалась одна песня и начиналась другая, Маша решительно не могла. Наконец вдалеке показалась стайка дрожащих, бледных огоньков. Они все плыли и плыли, покачиваясь, в сторону моста. Некоторое время Маше казалось, что так скучно и заунывно поют сами огоньки. Однако же вскоре она разглядела, что это были просто зажженные свечи в руках приближавшихся к ней людей.
– Пойдут девки травку рвать, Сестру с братом поминать: Ой, где же та травица — Что братец с сестрицей. На братце – синий цвет, На сестрице – желтый цвет. На поля роса упала, Сестру с братом повенчала. Ой, на Ивана! Ой, на Купала!..Помахивая свечками и беспрерывно подвывая, толпа людей – впрочем, не только людей – вышла из лесу. В этой толпе были уродливые дети с чудовищно асимметричными лицами, безобразные старики и старухи, упитанные безвозрастные карлики, голые девки с обвислыми грудями и какими-то подозрительными скользкими отростками, свисавшими с ягодиц. Были щуплые всклокоченные парни с рогами, копытами и эрегированными пенисами. Были какие-то не то вараны, не то миниатюрные крокодилы, нервно клацавшие зубами, были неестественно крупные – размером с миттель-шнауцера – лягушки, важно, вразвалочку шествовавшие на задних лапах, были черные куры с раскосыми человеческими глазами и орлиными крыльями. Была также какая-то совсем уж бесформенная, не подпадавшая ни под какое определение живность – с цветочными венками, криво болтавшимися на том, что, по-видимому, заменяло им голову. Помимо свечей, они волочили еще много разного барахла – метлы, ведра, мотки веревки, палки, поленья, ветки, охапки соломы, букеты цветов, огромные погребальные венки… Замыкал шествие нормальный с виду человек – высокий, худой и бородатый. Он пришел налегке. Все они расположились у реки, рядом с мостом. Одни принялись водить хороводы, другие разжигали костры и весело через них прыгали, третьи вставляли горящие свечи в венки, клали их на черную воду и что есть сил толкали, надеясь, что венки поплывут. Река Смородина оставалась, однако же, совершенно неподвижной, и венки так и болтались у берега.
Маленький толстый карлик вскарабкался на мост и просеменил к Маше.
– Хочешь тоже? – Застенчиво потупившись, он протянул ей венок.
– Что это? – Маша отступила на шаг.
– Цветочки, – недоуменно отозвался карлик. – Лопух, медвежьи ушки, Иван-да-Марья и богородичная трава… Хочешь кинуть венок в воду?
– Зачем?
– Зачем? – переспросил карлик и глупо захлопал глазами. – Естественно, чтобы узнать, когда придет твой суженый.