Убить мертвых
Шрифт:
В пятнадцать лет, когда он еще не вполне потерял способность некоторое время поддерживать компанию и непомерно напиваться, Парл Дро поспорил на фунт серебра, что проведет ночь в амбаре, где водился призрак. Временами он делал подобные вещи ради денег, хотя и без взращенного позже презрения. Все эти два года нечто в его душе отчаянно не хотело признавать, что ночь, когда Шелковинка вернулась к нему под обугленной яблоней, была на самом деле. В свои пятнадцать лет он не верил в призраков.
Парл разлегся на соломе, время от времени прикладываясь к бурдюку, которым снабдили его спорщики, в слабом свете масляной лампы — им не удалось подбить
В нем не осталось ничего человеческого, хотя он уже был объемным и не проходил сквозь предметы. Его тело было таким, каким сделала его смерть, что было необычно, а в данном случае еще и на редкость отвратительно, потому что убийцы разрубили его на куски. Он явился из воздуха, визжа от боли, — кожа свисает клочьями, глаза выколоты.
Первым побуждением Парла, как всякого человека на его месте, было — бежать сломя голову. Но что-то его не пустило. Он обнаружил что бредет, шатаясь, к тому месту, где лежала перчатка. Ужасное, визжащее, безглазое создание вслепую двинулось за ним. Но за миг до того, как призрак на него наткнулся, Парл швырнул бурдюк, который все это время держал в руках, в свисающую с гвоздя лампу.
Стекло разлетелось вдребезги, горящее масло и вино выплеснулось на солому. В несколько секунд огонь объял амбар, дым и гул пламени заполнили его. Неупокоенный, которому удалось схватить юношу, кричал и прижимал его к своим отвратительным ранам, из которых продолжала течь кровь. Парл мог сгореть заодно со связующей перчаткой, если бы не его необычайная внутренняя сила. До поры до времени она оставалась скрытой, хотя была в нем сильнее, чем телесная мощь, чем рассудок, чем голод, страсть, самомнение или страх. В ту ночь лишь благодаря этой силе ему удалось отпихнуть от себя воющего и рычащего мертвеца.
Несколькими мгновениями позже вспыхнула перчатка, и вопли неупокоенного стихли. Сведенные судорогой черты безглазого лица вдруг разгладились, словно ушла беспощадно терзавшая его боль. Он стал прозрачным и растаял, как дым. А Парл Дро вылетел из амбара и нырнул в подлесок, как такса в лисью нору.
Когда он вскарабкался на какой-то склон, то обернулся и увидел черные силуэты людей, пляшущие на фоне огня — они пытались потушить амбар. Парл так и не получил от них серебра, только дурную славу поджигателя, да лишний раз убедился на собственном опыте, что мертвый не всегда бывает мертв...
Огонь — не тот, что пожирал амбар в воспоминаниях Дро, а ручное пламя костра, обложенного камнями — догорал. Охотник потянулся, чтобы подбросить еще хвороста, и замер: чуть дальше по краю лощины заиграл менестрель.
Дро сидел, забыв про охапку хвороста в руках, и слушал. Прекрасные звуки переплетались в темноте, как шелковые нити. Трагическая, таинственная мелодия наполнила сердце пронзительной сладкой печалью, далекой и в то же время близкой. Как любое творение превосходного менестреля, музыка Миаля Лемьяля открывала чувства, которых прежде не водилось в душе слушателя, взращивала их — пока звучит песня.
Но Миаль был больше, чем просто превосходным менестрелем. Когда он играл на своем причудливом инструменте, ради которого его отец убил человека, то становился одним из забытых золотых богов, вернувшимся на землю впервые с тех пор, как минула юность мира.
Холодный вздох пронесся над лощиной, и вдоль позвоночника Дро скользнула ледяная игла. Очень медленно он повернул голову и глянул поверх костра.
Под одиноким дубом на холме, мерцая, словно болотная гнилушка, с черными провалами глаз и недоброй усмешкой, неподвижная, как камень, сидела Сидди Собан.
Дро вскочил на ноги. Она смотрела прямо на него, почти не шевелясь, лишь поворачивая голову. Ее прозрачность почти ушла, только какая-то ветка едва виднелась сквозь подол платья. Но ее лицо и даже волосы не просвечивали насквозь. В отличие от своей сестры, Сидди была сильна.
Дро, особенно не торопясь, пошел вдоль лощины на звуки музыки. Вскоре он подошел к большому валуну, и увидел, что Миаль Лемьяль спокойно посапывает во сне и, не просыпаясь, перебирает струны.
Дро пнул его в бок. Миаль что-то пробормотал, руки его наткнулись одна на другую, но снова вернулись к струнам. Играть он так и не перестал. Тогда Дро наклонился и отвесил ему звонкую пощечину. Музыка смокла, а Миаль вскинулся в неподдельном испуге.
— Я ничего не сделал! — машинально выкрикнул он, едва открыв глаза. После сотни случаев, когда его ловили и били — как за дело, так и нет — эти слова превратились у него в привычку.
— Посмотри на холм. А потом скажи мне, сделал ты что-нибудь или нет.
Миаль дернулся было, но потом раздумал смотреть.
— Что это?
— Ты меня уже спрашивал в прошлый раз. Ответ тот же, что и прежде.
— Не верю, — сказал Миаль, отказываясь взглянуть.
Дро нависал над ним — сдержанный и очень опасный.
— Веришь ты или нет, но она тебя использует. Ты призвал ее своей песней. Я так понимаю, что эту песню ты сочинил для нее. А теперь скажи, что еще ты прихватил на память с ее тела?
— Ничего!
— Хочешь, чтобы я тебя обыскал?
Миаль, как был, сидя, отодвинулся от охотника.
— Оставь меня в покое! Говорю тебе, ничего я не брал, кроме туфельки, а ее ты сжег.
— Сначала ты и туфельку не мог вспомнить. Подумай как следует.
— Я и думаю! Ничего такого нет.
— Должно быть. Она здесь. Ей нужно связующее звено, чтобы быть здесь.
— Да нет у меня ничего!
— Если ты и дальше будешь отодвигаться, — заметил Дро, — то свалишься в лощину.
Менестрель остановился. До обрыва ему оставалось не больше фута. Он отполз подальше и, опасливо поглядывая на Дро, поднялся на ноги.
— И все равно я знаю, что больше ничего у лее не брал.
— Значит, ты прихватил что-то, сам того не подозревая.
Миаль чуть было не взглянул на холм, но вовремя вновь развернулся к нему спиной.
— Зачем она ждет, пока стемнеет?