Убить некроманта
Шрифт:
— Мне не простят.
— Вам нужно их прощение или великая империя?
Я усмехнулся.
— Спасибо, Князь. Я понял. И вспомнил.
Оскар убрал мои волосы в сторону и поцеловал меня в шею. Его Сила влилась в меня холодным покоем — и я вдруг увидел его лицо, осунувшееся и с чёрными пятнами под глазами.
— Господи! — говорю. — Князь, который час?
— О, — улыбается. — Вы настолько пришли в себя, мой замечательный государь, что заметили некоторые неудобства, доставляемые старому вампиру близкой зарёй? Я счастлив. Вы позволите мне удалиться, ваше хладнокровнейшее величество? Я могу сегодня спать, не беспокоясь о вашей бесценной жизни?
— Идите, — говорю, — конечно. С истерикой покончено.
Утром я хоронил Питера.
Мне показали покои, где находился принц с кем-то из своей челяди, но я туда не пошёл, только приставил охрану, гвардейцев. Я не хотел видеть никого из живых. И помощи не хотел — ни от живых, ни от мёртвых.
Я нашёл куртку Питера и надел на него. Я расчесал его волосы. Проверил, на месте ли его нож. Кажется, я плакал.
Как странно. С профессиональной точки зрения некроманта, труп не имеет отношения к живой личности. Это — так, сброшенная одежда, пустая оболочка. Вкладывай в неё, что хочешь, или брось гнить. Она уже — ничто. И я никогда не возился с трупами церемониально — глупость, придуманная Святым Орденом.
Но тогда я, наверное, слишком устал и был слишком одинок. Или воображение разыгралось. Или Питер чересчур быстро умер и поэтому слишком живо выглядел — и это сбивало меня с толку. Или…
Демон его знает.
Я, выходит, любил и тело тоже? Его лукавую душу — это понятно. Но тело — Питера, который вовсе не отличался неземной красотой, чтоб не сказать больше, его бедное тело, на котором из-за бесчисленных переделок, в которые оно попадало, живого места не было? Как удивительно.
Я нёс его в часовню, где находилась одна из родовых усыпальниц, и думал, что, похоже, любил его почти как Магдалу. И даже понять этого не успел, пока он был жив. И ни разу не сказал об этом. За три месяца, прах побери, за три целых месяца!
Сволочь я, сволочь…
Мне и в голову не пришло звать кого-то из Святого Ордена на предмет отпевания его души. Для его души я сделал всё, что было можно, — больше, чем любой монах. Меня вело какое-то варварское желание скрыть распад от чужих глаз. Не дать кому-нибудь играть с его скелетом. Не знаю, откуда это взялось, — может, какая-то извращённая ревность.
Но и это неважно.
В усыпальнице, помнится, было очень пыльно, в солнечном луче из окошка с витражом целая пыльная буря поднялась — я ещё подумал, что всю эту пыль веков соберу на его одежду, будто это имело значение. И всё равно показалось неприятно класть его на пыль.
В глубоких нишах вдоль стены стоял ряд мраморных гробниц, а в гробницах лежали мои покойные родственники. Судя по датам на первой в ряду — начиная с прапрабабки по какой-то побочной линии. Никто, конечно, из королей тут не покоился — королей традиционно хоронили в столице, — но всякая седьмая вода на киселе, которую здесь прихватило…
В этом замке любили отдыхать. А многие и постоянно жили. Самый красивый замок из принадлежащих короне.
Пара гробниц стояли пустыми. На непредвиденный случай. Про запас. Тоже традиция — забавная. Мне пришлось здорово повозиться, чтобы отодвинуть тяжеленную крышку.
Зато под ней совершенно не было пыли.
Я положил Питера на этот мрамор.
Зачем-то поправил его чёлку.
И задвинул крышку на место.
Вот всё и кончено. Совсем. Больше я его на этом свете не увижу.
Потом я нацарапал на мраморной плите своим кинжалом, поглубже: «Здесь лежит Питер по прозвищу Птенчик, оруженосец и фаворит короля Дольфа». А ниже — охранный знак, серьёзный, чтобы какой-нибудь идиот в необозримом будущем не вздумал вытряхнуть из этой усыпальницы кости Питера (не по чину!) и заменить их костями некоего моего потомка.
Линии звёздочки вспыхнули синим пламенем и погасли, оставив на плите блестящие чёрные канавки. Хорошо получилось. Заметно. Я погладил мрамор — он был тёплый и гладкий.
Тогда я ещё не знал, что похоронил свою последнюю любовь. Впоследствии у меня были женщины, даже немало. У меня была новая королева. У меня были метрессы. Но у меня больше не было любимого друга. Никогда. Всё сгорело — и пепел лёг под мраморную плиту в усыпальнице Скального Приюта.
Потом я вытер рукавом мокрую рожу. И подумал, что надо бы уложить во вторую гробницу Розамунду, но тут навалилась такая невозможная усталость, что я сначала сел на пыльный пол, потом — лёг и провалился в сон, не сообразив — как.
В глухую мягкую черноту без сновидений.
Когда я проснулся, солнце уже стояло высоко. Из окошек со священными витражами тянулись косые цветные лучи, а в лучах танцевала пыль. Это было красиво.
Я встал. Пыли на мне налипло больше, чем на старом ковре, отнесённом на чердак. Всё болело, и шея затекла. И дико, как дыра от удара копьём, болела дыра в душе. Физически болела. Дар плескался под этой дырой, словно лава в кратере вулкана.
Я отряхнулся, насколько мог, и поплёлся на свет Божий.
У входа в усыпальницу меня караулили два гвардейца. Излишняя предосторожность — в замке стояла мёртвая тишина, только мухи жужжали. Даже собак и лошадей было не слышно; я заметил открытую дверь в пустую конюшню. Все уцелевшие после ночи вампиров сбежали куда глаза глядят.
И тут я вспомнил о наследнике. Как забавно!
Я шёл и пытался понять, зачем я оставил его в живых — ребёнка предательницы, воспитанного предательницей в окружении моих врагов. Ребёнка, который наверняка меня ненавидит всей душой. Своего будущего соперника. Очередной приступ «благородства»?
Что он мне?
Но невозможно было сделать по-другому. Я думал, что всё будет очень плохо, и шёл, чтобы дожечь ещё тлеющую в душе человечность. Я понимал, что душа сгорит окончательно, если я убью ребёнка своими руками — меня внутренне трясло, я никогда ещё так не боялся, но я всё равно туда пошёл.
У вас, ваше поганое величество, есть идиотская привычка давать врагам шанс. Каковым шансом они незамедлительно и пользуются.
Принц жил во флигеле, очень уютно. Дар ощущал его присутствие на втором этаже как присутствие единственного в замке живого человеческого существа. Двери флигеля бросили распахнутыми настежь. На лестнице валялись какие-то тряпки, битая посуда и труп пожилой женщины — может, няньки или камеристки. Я зачем-то поднял труп под мышки и оттащил с дороги куда-то в угол, за портьеру.