Убить сову
Шрифт:
Женщина сидела на краешке стула, беспокойно оглядываясь, пальцы теребили жёлтый платок, обрамляющий морщинистое лицо. Седой мужчина, так похожий на неё, что я сразу поняла — это её брат, беспокойно ходил взад-вперёд по тесной комнате. Стоял жаркий день, и его лицо покрылось капельками пота, но он казался слишком взволнованным, чтобы спокойно сидеть. Глядя на пыльную одежду и измученные лица, я поняла — эти люди проделали длинный путь, чтобы встретиться со мной, и не стала задавать вопросов, предложив им сначала лёгкое угощение.
Женщина меня поблагодарила.
И только предложив мясо и вино дяде Андреа, я поняла, что в комнате ещё кто-то есть. Человек в грубой серой рясе с белым кушаком неподвижно стоял в тени. По скромной серой рясе я поняла, что это францисканец. Руки, скрытые рукавами, он сжимал перед собой, голова склонялась, как в молитве.
Дядя Андреа вытер пальцы и обернулся ко мне с мрачным лицом, как будто больше не мог скрывать плохие вести.
— Мы пришли сюда с деликатным вопросом... — начал он. — Мы получили весть из Норвича, от епископа Салмона. Епископ просит нас немедленно забрать Андреа из отшельнической кельи.
Я изумлённо смотрела на него.
— Может, вы неверно поняли посланника? Или, возможно, он перепутал слова? Церковь святого Андрея на всё пойдёт, лишь бы удержать её в келье. Она приносит большую прибыль этому приходу. Многие паломники приходят к церкви, только чтобы посмотреть на неё, и платят хорошие деньги за свечи, еду, эль и ночлег, не говоря уж о разных реликвиях. Она привлекает паломников, на которых держится половина церковной торговли. Церковь не может желать, чтобы вы забрали Андреа.
Мать и дядя Андреа смущённо переглянулись.
— Андреа живёт теперь в непрерывных молитвах, — осторожно пояснил дядя. — Она не прерывается даже для того, чтобы благословить паломников. Не двигается, не говорит. Она не... Она отказывается от еды. Говорит, что ей не нужно другой пищи кроме Тела Христова, которое она ежедневно получает.
Мать нетерпеливо прервала его:
— Но она становится такой округлой и полной от этой святой пищи, всякий скажет, что сам Господь её питает.
— Так в чём же тогда дело? — спросила я.
Эти двое снова обменялись смущёнными взглядами, после чего мать Андреа поднялась и, отвернувшись, принялась внимательно разглядывать что-то за окном, предоставив брату возможность ответить.
— Всегда находятся сомневающиеся в праведности святых. И вот, говорят... хоть, понимаете, сам я этого и не слышал... что, молясь, она всё толстеет, уже вдвое больше стала, заполнила всю келью. Не знак ли это наполнения духом?
— Можно бы поинтересоваться, каким духом, — осторожно предположила я.
— Разве она не причащается ежедневно, и разве при этом может быть дух не от Господа? — подал голос из тени францисканец.
Я совсем забыла о его присутствии и подпрыгнула от неожиданности.
— Абсурдный аргумент, — ответила я, смиренно склонив голову и понимая всю безрассудность своего заявления.
Однако в словах францисканца была логика, и я понимала, как они могли действовать на окружающих. Достаточно, чтобы в соседнем приходе нашёлся один завистливый священник, понимающий, что теряет из-за неё торговую прибыль, и нашептал в уши епископу, и тогда на благочестие Андреа могут посмотреть совсем иначе.
Я оглянулась, ожидая, что двое других что-нибудь добавят, но они молчали.
— Итак... зачем вы пришли ко мне? — наконец спросила я.
Дядя Андреа едва заметно вздохнул с облегчением, как будто хотел, чтобы я перешла к этой теме, приличия не позволяли затронуть её самому. — Моей племяннице нужны уход и забота, но она отказывается возвращаться домой. Она настаивает, что должна оставаться при церкви, а это невозможно. Никакая другая церковь не возьмёт её, мы уже пытались... И мы подумали, может, удастся уговорить её переехать сюда, вы ведь такие же, как она. Не приютишь ли ты её, Настоятельница Марта?
В его глазах была такая усталость, что я поняла — он провёл много времени, убеждая Андреа или моля за неё других. Сделав вид, что хочу налить ещё вина, я отвела глаза от его умоляющего взгляда. Андреа здесь? Об этом не может быть и речи. Наши истинные цели, весь наш образ жизни совсем иной, чем у неё. Как мы можем давать убежище отшельнице, женщине, решившей укрыться от мира, выставляющей напоказ свою набожность, в то время как мы стараемся скрывать нашу жизнь? Что, по его мнению, мы будем с ней тут делать? Если она так поглощена собственными медитациями, что даже не разговаривает, как она сможет стать бегинкой? Или он думает, мы пристроим к часовне келью и замуруем её там? Чтобы среди нас жила женщина, не вносящая никакого вклада в дело, не интересующаяся ничем, кроме собственной души и только ожидающая, когда другие её накормят — это против всех наших правил.
Однако церковь, которой она так верно служила, оставила её. Как с ней могли так поступить после того, как поощряли её «благочестивую» жизнь? А священник, её духовник, что пытался убедить нас, будто заботится о её благополучии, где он теперь, почему её не защищает?
Я смотрела на побеленные стены комнаты, ослепительные на ярком солнце, но видела не белизну стен, а тень единственного слова, вырезанного над воротами «Виноградника» в Брюгге — «Sauvegarde», что значит «убежище». Кем бы ни была Андреа, мы должны дать ей убежище. Мы не вправе закрыть перед ней ворота.
Три пары глаз встревоженно наблюдали за мной.
Я заставила себя улыбнуться.
— Если Андреа больше некуда идти, мы с радостью примем её здесь.
Беатрис
— Гадина трусливая! Сатанинская вошь!
Хозяйка Марта не переставала яростно ругаться с тех пор, как мы покинули Варфоломеевскую ярмарку. Мне казалось, она давно исчерпала запас всевозможной брани в адрес гильдии ткачей, но выяснилось, что это не так.