Убить ворона
Шрифт:
Они выехали почти одновременно – реанимационный автомобиль с трупом Сосновского и Турецкий, мчавшийся со скоростью сто двадцать километров в час в Генпрокуратуру. Ни один крик, всхлип не нарушил мертвенной тишины семейства адвоката. Смысл фразы о «Кредит-Свисс» был Александру ясен: Чирков имел счет именно в этом уважаемом швейцарском банке. Скорее всего, открывал он его не сам, а с помощью все того же друга. И наверное, человек, о котором рассказывал Сосновский, что-то знал о ниточках, тянущихся к этому мафиозному типу. Турецкий теперь явственно представил смятение адвоката. Когда Сосновский понял, что пути преступления ведут на самый верх, он ощутил себя между двух огней. С одной стороны, пресс закона – Турецкий, которому он обязан будет выдать человека Чирка; с другой – сам Чирок и его банда, которая не остановится ни перед чем, чтобы убрать адвоката.
«У него не было выхода. Он решил уйти малой кровью, если, конечно, такое выражение применимо к смерти. – В число пороков Турецкого никогда не входила мстительность. – Обидно только, что Сосновский унес тайну, к которой, по-видимому, подошел вплотную. Правда, осталась одна нерасшифрованная аббревиатура – МАИ. Она не выглядит нелепой, если учесть, что новогорское преступление построено на авиакатастрофе. Но при чем здесь „все“? Кто „все“? Обидно быть на шаг от решения и сбиться».
Турецкий сидел под любимой модерновой настольной лампой в виде падающей Пизанской башни и, не отрываясь, словно захватывающий детектив, воспаленными от перенапряжения глазами читал толстые тома следственного дела Чиркова. Он вышел на след, зарядив оружие, осознавая, что ничто уже не заставит его свернуть с тропы войны. Запах крови разъярял его привычные к охоте рецепторы, Турецкий сейчас был опасен для врага, как никогда.
Все последние жертвы Чиркова – семья из пяти человек – были так или иначе связаны с Московским авиационным институтом. Но к этой семье у Чиркова были какие-то отдельные от авиации претензии. Да, но как-то странно. Чирков сам признался, что, не добившись своего, убил всех их. Почему? Не в том ли дело, что убитые знали друга, были связаны с ним? И Чирков забыл о своих делах. Он защищал святое.
Видно, Сосновский нарыл в куче с мусором рациональное зерно для следствия и за это Турецкий от души поблагодарил покойного. Значит, круг поисков друга суживался до масштабов одной отрасли, а это представлялось не таким уж незначительным ограничением. Обычно профессионалы какой-то специальности тусовались на одном пятачке, отличали своих «звезд», а в том, что чирковский друг – не последний человек в этом кругу, сомневаться не приходилось.
А ведь это точка, к которой можно неуклонно подбираться методом перебора, кропотливым изысканием, раскидывая лица, словно карты на ворожбу.
Среди жертв Чиркова числился лишь один оставшийся в живых – семилетний мальчик, на глазах которого убийца расстрелял всю семью. Какие чувства зашевелились в преступнике, когда он пощадил ребенка, неизвестно. Может всплыли воспоминания о неласковом детдомовском детстве? Может, Чирков посчитал мальчугана неопасным свидетелем? Так или иначе, но убийца не ошибся. Бедняга ребенок в результате пережитого стресса превратился в психически ненормального человека. Выбора не было, Турецкий решился использовать даже эту призрачную возможность поймать имя друга.
Следующее утро плыло раскисшей оттепелью – лужами, неубранными остатками бурого снега, начинающимся дождем. Турецкий катил в район Бутово, унылый и однообразный, с бетонными коробками и близкими свалками. Турецкий вспомнил, что название этого района у него навсегда ассоциировалось теперь со зловещим полигоном, который находился здесь поблизости и на котором во времена сталинских репрессий расстреляли около двадцати тысяч человек. Несколько лет назад Турецкий занимался расследованием этого преступления
Ненормальный мальчик, по имени Коля, проживал с бабушкой в стандартной двухкомнатной квартире. Жара и духота стояли в комнатах неимоверные, пахло какими-то пеленками, стирками, глажками – чем-то неуловимо больничным. Бабушка, крепенькая старушка с ясными голубыми глазами, суетилась и много говорила:
– Коленька трудный мальчик. Я так намучилась с ним. И ведь никто не помогает. Никому мы, несчастные, не нужны. Спасибо за фрукты. – Пакет, принесенный Турецким, исчез на кухне. – Не знаю, вы напрасно приехали. Вы просто себе не представляете, что такое аутизм. Коленька – аутист. Это когда никакой реакции на внешние раздражители. Когда на его глазах было совершено убийство, Коленька замолчал. Его и по милициям таскали, и следователи к нам приходили, а он молчит. Сначала я думала, он помолчит, помолчит, а потом отойдет, но он сидел, сидел целыми днями и смотрел в одну точку. Услышит выстрелы по телевизору – вздрагивает, испуганными такими глазами поглядит и снова – в уголок, на диванчик. А однажды прихожу – нет ребенка, перепугалась, а он, сердечный, забился в нишу и не выходит. Ну уж тогда я его повезла в психушку, а мне говорят, что ничего уже сделать нельзя. Поздно. Углубленная депрессия. С тех пор мы и живем. Нет, мы наблюдаемся в пятнадцатой больнице. Иногда ложимся туда, но толку – нет. Но я благодарю Бога, Коленька хоть тихий, безобидный, иногда даже поможет по дому. А убийцу так и не нашли. Выходит, что есть еще надежда? – изучив документы Турецкого, подвела итог бабушка.
– Есть.
– Охо-хо! Столько лет прошло, может, свершится Божий суд! Должно, должно, по справедливости, – старуха перекрестилась. – Я свечки каждый день ставлю, не за мщение, за то, чтобы в глаза посмотреть этой сволочи.
– Скажите, а Коля никогда, ни единым словом не упоминал что-нибудь из той истории? Ну хоть что-нибудь?…
– Да бросьте вы, посмотрите на него сами.
Бабушка провела Турецкого в соседнюю комнату. На окнах висели байковые одеяла, закупоривавшие жилище от всякого внешнего воздействия. Даже шум стройки старался укрыться за этой непроницаемой камерой. В углу горела лампадка, которая делала воздух в этой живой могиле совершенно невыносимым для здорового человека. В первый момент Турецкому показалось, что комната пуста, ни один вздох не нарушал крохотного мерцания лампадки, но внезапно что-то зашуршало, словно осторожная мышка захрустела кусочком хлеба. Глаза постепенно привыкали к полутьме и наконец различили качающегося в однотонном ритме молодого человека в очках. Он никак не отреагировал на пришедших. Турецкий недоуменно остановился на пороге, постепенно до него доходило, что семилетний мальчик за десять лет, минувших со дня убийства, превратился во взрослого юношу.
Александр присел на корточки перед молодым человеком, потому что сесть в другое место все равно оказалось невозможным – в комнате не было ни одного стула. Коля, не обращая внимания, продолжал мерно раскачиваться в кресле. Турецкий свистнул, какая-то едва заметная гримаса исказила неподвижное лицо юноши.
– Ты видишь меня, Коля? – Александр, подчиняясь атмосфере комнаты, говорил загробным голосом, – Дай руку!
Аутист не реагировал. Турецкий сам взял влажную, мягкую руку юноши в ладони и с силой сжал ее. Она так и осталась безвольно лежать, когда Турецкий разжал кулак.
– Я говорила. Он молчит и молчит. Бесполезно, все бесполезно. Какие экстрасенсы брались вылечить, бесполезно.
Тогда Турецкий соскочил и заметался по комнате. Одним резким движением он нажал выключатель, и все вымороченное пространство залилось светом, как детским плачем, обнажая уродство колченого стола, яблочных огрызков, ободранного линолеума. Коля встал, вероятно, на его языке это означало крайнее возмущение вмешательством в его мир. Потом он снова сел. Но Турецкий уже решил идти напролом. Он сунул молодому человеку под нос фотографии его родителей.
– Коля! Коля! Ты помнишь, кто это? Кто их убил? Кто?
Юноша вдруг поднял глаза, и фосфоресцентный блеск заиграл на стеклах очков, губы открылись, и он промычал:
– Ма-а-я… Ма-ань…
– Не надо, ничего не надо, – бабушка погасила электричество, – видите, он маму зовет.
Но Турецкий увидел в блеске глаз этого несчастного осмысленное воспоминание, точку яркого пламени, которая, как погасшая звезда, доносила из той жизни давно ушедший свет.
«Маня…» – этим светом, словно фонариком, Коля выдергивал из круга дичь, на которую шла охота. Круг сужался…