Убитая в овечьей шерсти
Шрифт:
— Вам известно то, что рассказали другие. Да, эта сцена была ужасна. Для меня она настолько реальна, точно это было вчера. Просто кошмар какой-то.
— Вы кому-нибудь рассказывали об этом?
— Никогда.
— Тогда выведите чудовище на свет, и мы посмотрим на него.
Он видел, что Клифф отчасти одобрял, отчасти сопротивлялся его упорству.
— В конце концов, — спросил Аллейн, — неужели это так ужасно?
— Даже не ужасно, — отозвался Клифф, — отвратительно.
— Итак…
— У меня было некое чувство уважения к ней. Может быть, формальное.
— Я знаю, — согласился Аллейн.
— В самом деле? К тому же она постарела. Это все усугубило. Я был взбешен с самого начала, потому что она не верила мне. Потом мне стало ее жалко. Потом я просто хотел уйти и забыть об этом. Она стала плакать. Она выглядела ужасно. Я был не в силах взглянуть на нее. Меня бесило, что я так опозорен. Она протянула мне руку — я не смог дотронуться до нее. Я ушел. Остальное вы знаете.
— Я знаю, что вы шагали по тропе остаток ночи и большую часть следующего дня.
— Правильно. Это звучит глупо. Мальчишеская истерика, скажете вы. Я ничего не мог поделать. Вел себя, как дурак. Конечно, меня подвели ноги. Но я бы продолжал идти, если бы папа меня не нашел.
— Вы не предприняли вторую попытку?
Клифф покачал головой.
— Почему?
— Меня заставили отказаться. Дома была тяжелая сцена. Я пообещал маме.
— А вечером вы решили облегчить свое бремя при помощи Баха? Не так ли?
Аллейн упорствовал, но ответы Клиффа снова стали односложными.
— Верно, — пробормотал он, потирая подлокотник кресла.
Аллейн хотел вызвать его на разговор о музыке, которую он исполнял в роковую ночь. Музыка сопровождала беседу на теннисной площадке и поиски броши. Должно быть, Флоренс Рубрик слышала ее, когда взбиралась на импровизированную трибуну. Должно быть, музыку слышал и убийца, когда он ударил ее и заткнул ей рот и ноздри овечьей шерстью. Убийство под музыку, невольно подумал Аллейн и мгновенно увидел этот заголовок на газетной полосе. Может быть, именно эти ассоциации мешали Клиффу говорить о музыке? Может быть, потому что он музицировал в последний раз? Или он не желает говорить о предмете, священном для него, с посторонними? Ни одна из этих гипотез не удовлетворила Аллейна.
— Лосс, — заметил он, — говорит, что в тот вечер вы играли необычайно хорошо.
— Чушь! — Клифф не на шутку разозлился. — Просто я это отработал, — произнес он невнятно, — я же говорил вам.
— Очень странно, что вы не продолжаете свои экзерсисы. Это, должно быть, невыносимо. Уж не гордитесь ли вы своим воздержанием?
Клифф удивился.
— Горжусь! — выпалил он. — Если бы вы понимали… — Он поднялся. — Вы закончили?
— Да, почти. Вы больше не видели ее?
Клифф не ответил. Он подошел к двери.
— Так ведь? — уточнил Аллейн, и он кивнул. — И вы не расскажете, что вы делали с виски?
— Я не могу.
— Ладно. Я взгляну на пианино. Спасибо за то, что вы были так близки к откровенности.
Клифф захлопал глазами и вышел.
Проходная комната оказалась просторнее, чем можно было предположить по ее названию. Фабиан объяснил, что она была пристроена Артуром Рубриком как общая комната для слуг. Флоренс, исполненная заботы об интересах общества, получив рояль, передала в распоряжение слуг свое старое пианино и радиоприемник.
— Это когда она баллотировалась в парламент, — желчно добавил Фабиан, — Есть фотография, снятая местными фотографами, где она сидит, погруженная в себя. Вы ее увидите. Увеличенный снимок над камином.
Комната имела неухоженный вид. На столе, радиоприемнике и пианино лежала пыль. Груда старых газет валялась в углу, и пожелтевшие страницы рассыпались по полу. На крышке пианино лежали ноты: баллады, сборники танцев, мелодии песен… Под ними он нашел классику с именем Клиффа, подписанным сверху. В самом низу был Бах, «Искусство фуги».
Аллейн откинул крышку и наугад сыграл фразу из этого произведения. Две ноты резали слух. Может, он исполнял вещь не полностью, или пианино так расстроилось за пятнадцать месяцев? Аллейн рассеянно закрыл крышку и уселся в углу с кипой радиожурналов.
Журналы были уложены как попало, и оказалось совсем непросто, возвращаясь в февраль 1942 года, уложить их по порядку. Наконец он рассортировал их. Не хватало последней недели января.
Машинально он сунул журналы обратно в угол и, после минутного колебания, снова перепутал их. Он шагал по комнате, насвистывая фразу из музыки Клиффа. «Ну ладно, — подумал он, — возможно, я не прав». Однако взгляд его скорбно вернулся к пианино, и он вновь стал подбирать ту же фразу, сначала на дискантах, затем на басах, чертыхаясь, когда нашаривал фальшивые ноты. Он снова закрыл крышку, сел в расшатанное старое кресло и стал набивать трубку. Что это — высокий полет фантазии или убийство?
Дверь отворилась. На пороге стояла женщина.
Ее фигура казалась темной на фоне солнечного света. Рука ее была прижата к губам. Это была женщина средних лет, просто одетая. Она постояла с минуту, затем отступила назад. Солнечный свет упал ей на лицо, которое казалось слишком бледным для деревенской женщины. Она произнесла, задыхаясь:
— Я слышала пианино. Я думала, это Клифф.
— Боюсь, Клифф не был бы польщен, — отозвался Аллейн. — Мне не хватает техники!
Он сделал движение к ней. Она отступила назад.