Убитая в овечьей шерсти
Шрифт:
Аллейн подошел к стене. Он как раз мог дотянуться рукой до балки.
— Значит, вы перебрасывали тюки без помощи крюка?
— Верно. И не спрашивайте, не заметили ли мы чего. Заметили бы — сказали.
— Когда вы нашли крюки?
— Вечером, во время уборки. Элби Блек опять напустился на мальчишек, говоря, что они своей работы не делают, в фонарь керосину не налили и со свечой намудрили. Мы все смотрим вверх, где свеча и фонарь, и мой товарищ говорит, мол, что это там торчит, точно пара обезьян. А он высокий парень, вот он и подходит к стене и вытаскивает из-за верхней балки два крюка. Мальчишки говорят, что не знают, как они туда попали, и мы начинаем спорить, а тут еще Томми Джонс скандалит из-за того, что кто-то влезал в его штаны. Славный денек выдался, нечего сказать.
— Когда тюки, наконец, загрузили в машину… — начал было Аллейн, но Мерривезер сразу же испугался.
— Не надо с этим ко мне, — стал упираться он. — Я ничего не заметил. Я ее не трогал.
— Ладно, ладно, — миролюбиво сказал Аллейн. — Не трогали, не заметили… Не будьте таким чувствительным.
— Приходится считаться с собственным желудком, — мрачно заявил Джек.
— Боюсь, что вашему желудку придется это проглотить. Кто ставил клеймо на тюки?
— Молодой Клифф.
— А кто их зашивал?
— Я. Ну и что?
— Хорошо. С этого тюка вы начали. Шерсть в нем была утрамбована, но не спрессована. Вы спрессовали ее. Вы сказали полиции, что не заметили ничего особенного.
— Ну да, я бы заметил, если что не так.
— Я бы тоже так считал. Но вот, например, пол вокруг пресса…
— А что пол? — начал Мерривезер на повышенных тонах. Аллейн увидел, что руки его сжались. Он моргнул, песочные ресницы опустились, точно ставни, на светлые глаза. — А что пол? — повторил он менее свирепо.
— Я смотрю, какая гладкая у него поверхность. Он, должно быть, отполирован тюками. Это особенно заметно возле пресса, где тюки натирают, как полотер, когда их волокут к дверям. — Он бросил взгляд на ноги Мерривезера. — У вас обычные ботинки. Подошвы, наверное, стали просто зеркальными.
— Я этого не замечал.
— Это не столь важно. Вспомните, пожалуйста, в то утро, когда вы начали работу, был ли пол возле пресса таким, как всегда.
— Вроде бы… О, черт! Ведь и вправду!
— Что именно?
— Я тогда видел, но не заметил, если вы понимаете, что я хочу сказать…
— Да, вполне понимаю.
— Пол был в то утро не такой, как всегда. Он был, похоже, чем-то испачкан.
Встреча Аллейна с молодым Клиффом Джонсом происходила на фоне открывшегося из окна величественного вида плато, сверкающего в лучах дневного солнца. Аллейн невольно подумал, что его жене захотелось бы нарисовать этого мальчика, особенно ей понравилась бы игра света на его висках и под тонкими дугами бровей.
Он спросил:
— Не интересуетесь ли вы живописью так же, как музыкой?
Клифф моргнул и переступил с ноги на ногу.
— Да, — промолвил он, — мой друг неплохо рисует. То есть — я хочу сказать — не так много людей, которые…
— Я просто спросил вас, — продолжал Аллейн, — потому что подумал, что в музыке выразить этот необычный пейзаж едва ли не сложнее, чем в живописи. — Клифф быстро взглянул на него. — Я не разбираюсь в музыке, — добавил Аллейн, — но живопись мне ближе. Когда я узнал, что ваш конек — музыка, я немного растерялся. Вы хорошо играете?
Клифф вобрал голову в плечи:
— Возможно, да. Но я забросил музыку.
— Почему?
Клифф пробормотал нечто нечленораздельное, встретился взглядом с Аллейном и выпалил:
— Из-за того, что случилось.
— Понимаю. Вы хотите сказать, из-за противоречий с миссис Рубрик и ее убийства. Вы действительно думаете, что это что-то изменило? Я часто замечал, что, если артист здоров духовно, то даже негативный опыт пойдет ему на пользу. Но, возможно, это теория для непосвященных. Вероятно, у вас два пути к исцелению: ваша музыка и — он обвел взглядом вид в окне — все это. Вы выбрали пейзаж, не так ли?
— Меня не берут в армию.
— Вам нет восемнадцати, если не ошибаюсь? Меня и не возьмут. Глаза и ноги, — произнес Клифф, словно его оскорбляло упоминание об этом. — Армия исключена.
— Вы когда-нибудь пытались сортировать шерсть или хотя бы научиться этому?
— Я всегда держусь вне овчарни.
— Но ведь это доходная работа?
— Мне все равно. Лучше уйти в горы.
— И никакой музыки?
Клифф переминался с ноги на ногу.
— Почему? — упорствовал Аллейн.
Клифф закрыл лицо руками и покачал головой.
— Я не могу. Я же говорил, не могу.
— А как же вечер в проходной комнате? Ведь вы играли час или дольше на довольно разболтанном старом инструменте. Это было после инцидента с виски, не так ли?
Больше, чем от всего остального, острее, чем от воспоминаний о смерти миссис Рубрик, подумал Аллейн, Клифф страдал от упоминаний об этом эпизоде. Это был трагикомический пассаж. Возмущенный Маркинс у окна, звон расколотой бутылки и острый запах спиртного. Аллейн помнил, что в юности трагедии переживаются особенно болезненно, и сказал:
— Я хочу, чтобы вы объяснили этот случай, хотя должен вам напомнить — каждый совершает какую-нибудь мелкую оплошность, которой подчас стыдится больше, чем серьезного преступления. И вряд ли сыщется мальчишка, который за свою жизнь не совершил бы какого-нибудь мелкого воровства. Я могу добавить, что лично мне совершенно безразлично, хватило ли у вас глупости утянуть виски мистера Рубрика. Но я бы хотел знать, правду ли вы говорили, уверяя, что не крали его, и если да, почему вы не могли объяснить, как очутились в погребе.