Убитая в овечьей шерсти
Шрифт:
Когда женщины вступают в этот возраст, — продолжал Маркинс, — они бывают трех типов. Могут быть нормальными. Могут становиться ревнивыми по отношению к более молодым женщинам и проявлять комплексы по отношению к мужчинам, особенно более молодым. Они могут брать реванш в работе. Она была третьего типа. Окуналась в работу с головой и разбрасывала всех вокруг. Хотела быть большим начальником и в местном масштабе была им. Вы спрашиваете меня, сэр, могла ли она стать вражеским агентом. Не из-за денег. Ей их хватало. Могла ли она работать против своего народа и своей страны? Она много говорила и об империализме, и о патриотизме. Не знаю, как идут дела дома, сэр, давно там не был, но, кажется, мы привыкаем меньше болтать и больше действовать. Возьмите тех англичан, которые уехали в Америку в начале войны. Поверьте, многие из них так краснобайствовали, что просто диву даешься, как же остальные справились без них, когда пришлось туго. А уж когда кто-то заикался о том, что у нас беспорядок или что мы разболтались, как они возмущались! Сам слышал. Они говорили, что концентрационные лагеря были бы очень кстати, и не помешало бы критиканов сдать в гестапо. Вот и миссис Рубрик была немного в этом роде.
— Мисс Харм утверждает, что она хотела остаться в Англии и работать.
— В самом деле? Но могу поспорить, что она была согласна только командовать. Я вот о чем думаю иногда. Предположим, что ей предложили бы какой-нибудь крупный пост… Устояла бы она? Вот о чем я спрашиваю себя.
— И что вы себе отвечаете? — осведомился Аллейн.
— Сомнительно. Понимаете, раз только у нее была возможность часто заходить в мастерскую, я поневоле много думал о мадам. Она могла сделать свой ключ, когда на дверь вешали английский замок. Ее нельзя сбрасывать со счетов. И чем больше она разглагольствовала о необходимости избавиться от вражеских агентов в этой стране, тем чаще я задумывался, уж не является ли она сама одним из них. Она говорила, что мы не должны бояться заимствовать все здоровое, что было в нацистских методах: их систему воспитания молодежи и распространения националистических идей, и очень сурово осуждала свободное критическое мышление. В этом, конечно, не было ничего особенного. Так думают многие твердолобые. Она к тому же читала много довоенных книг. И терпеть не могла евреев. Говорила, что они паразиты. Я начинаю так думать о ней, а потом вроде как шлепаюсь с размаху о землю и говорю, что я свихнулся.
Аллейн спросил, не располагает ли он более существенными доказательствами, и он печально покачал головой. Нет, ничего. Кроме ее интереса к работе молодых людей, а она по натуре была любопытна, ничего нельзя было сказать. Можно было, заметил он, встать на другую точку зрения, во многих отношениях более разумную. Миссис Рубрик была членом комиссии по борьбе со шпионажем и могла угрожать успеху агента. Возможно, она возбудила подозрения и выдала себя. Она была недостаточно скрытной. Не исключено, что именно это послужило мотивом ее убийства.
— Да, — сухо сказал Аллейн, — именно поэтому, кстати, капитан Грейс считает, что ее убили вы.
Маркинс ответил со злобой, что капитан сам не свободен от подозрения в убийстве.
— Он настолько глуп, что может сделать что угодно, — сердито прошипел он. — А его прошлое? Гейдельберг. Почему бы ему не симпатизировать нацистам? Уж эту подробность трудно не заметить.
— Но ведь вы так всерьез не думаете? — улыбнулся Аллейн.
— Не уверен, — прошептал Маркинс непримиримо.
— Есть еще один вопрос, — продолжал Аллейн. — Надо иметь в виду, что у агента могли быть и другие задачи. Например, его интересовали сведения о деятельности миссис Рубрик в комиссии по борьбе со шпионажем. Эта информация не требует документального подтверждения. Следовательно, встает вечный вопрос о радиопередатчике.
— Знаю я это, — проворчал Маркинс. — Тут в горах его спрятать ничего не стоит.
— Значит, это вполне возможно. Он должен вести передачу тогда, когда вражеский флот находится достаточно близко, чтобы уловить сигналы. В протоколах значится, что под предлогом поиска миссис Рубрик проводились серьезные расследования. Они даже привозили в машине радиолокатор и обшаривали им речное дно. Но вы сами были в этой партии.
— Да, — согласился Маркинс, — я был вместе с ребятами. Они хотели, чтоб я показал им механизм, ну что мне оставалось делать? Заткнуться и прикинуться дураком. Это ж надо, я шпион! Жестокий мир, сэр.
— Вы правы, — произнес Аллейн, подавив зевок. — Нам обоим вскоре предстоит появиться с сияющими утренними лицами. Я в неважной форме, а вы на работе. Будем считать, что сейчас все-таки ночь.
Маркинс сразу поднялся и стоял, учтиво наклонившись, моментально возвращаясь к роли слуги.
— Открыть окно, сэр? — предложил он.
— Пожалуйста. Вот хорошо, и отдерните занавески. Я задую свечу. У вас ведь есть фонарь?
— Мы тут не слишком беспокоимся о затемнении, мистер Аллейн.
Крылья занавески затрепетали. Слабо освещенный квадрат появился на стене. Свежий воздух с плато хлынул в комнату. Аллейн лицом ощутил его прохладу. Он потушил свечу и услышал, как Маркинс на цыпочках идет к двери.
— Маркинс, — глуховато прозвучал голос Аллейна.
— Сэр?
— Есть другое решение. Вы, конечно, думали об этом?
Последовало продолжительное молчание.
— Он может показаться высокомерным, — прошептал Маркинс. — Но, когда узнаешь его поближе, он славный молодой джентльмен.
Дверь скрипнула, и Аллейн остался один. Уснул он с трудом.
Глава 7
ФЛОРЕНС РУБРИК ОТ БЕНА ВИЛСОНА
Аллейн настроился проснуться в пять, и ему это удалось. Он сразу почувствовал, что дом пробудился. Где-то в темноте прокукарекал петух, и звук повторился эхом. Под окном Аллейна кто-то уверенно прошагал по тропинке и свернул за угол. Этот кто-то нес жестяное ведро, которое звенело в такт шагам, и бодро насвистывал.
С той стороны, где жили слуги, донесся дружный лай сторожевых псов, глухой и холодный в рассветном воздухе. Послышался стук топора, отрывистый разговор, и сразу же поплыл приятный запах дыма. За все еще темными окнами мелькнуло только слабое обещание света, туманный отблеск, но темноту уже прорезал розовый рог, омытый неземной чистотой. Это был Пронзающий Тучи, там, далеко за плато, вставший навстречу рассвету.
Аллейн принял ванну и побрился при свете свечи и, когда вернулся в комнату, в окне стали различимы очертания деревьев, клочки тумана над болотами и дорога, одинокая и бледная, вытянувшаяся вдоль плато. Под его окном замер сад, бледно-желтый, морозный и жесткий. Пока он одевался, небо над горами прояснилось и, хотя плато все еще было окутано сумраком, их очертания стали отчетливей в слабом утреннем свете.
Завтрак начался при искусственном освещении, но вскоре лампы стали бледными и ненужными. Наконец наступило утро. Атмосфера в доме совершенно изменилась. Надо всем витал дух подготовки к трудовому дню. Дуглас и Фабиан были в рабочей одежде: бесформенных брюках, вылинявших свитерах, надетых на темные рубашки, в старых твидовых пиджаках и тяжелых ботинках. Урсула облачилась в короткий рабочий халат. Теренция Линн появилась, подтянутая, как всегда, в тиковом пальто, шерстяных чулках и бриджах — в английском стиле, как отметил Аллейн: одна из четырех, она, казалось, специально оделась для своей роли. Миссис Эйсуорси, как обычно, недоверчивая и лукавая, лидировала.
Дуглас закончил раньше остальных и, перебросившись парой слов с Фабианом, вышел, пройдя под окнами столовой. Вскоре он появился на дальней лужайке вместе с отарой овец в сопровождении собаки. Пять баранов-мериносов вытягивали головы, глядя на него. Аллейн видел, как Дуглас проследовал к воротам, открыл их и подождал. Спустя пару минут бараны двинулись к нему, тяжело, неторопливо. Он пропустил их в ворота, и вся группа исчезла.
— Когда вы будете готовы, — проговорил Фабиан, — не пойти ли нам в овчарню?