Убитое счастье

Бондарь Олег Никитович

— Да-да, конечно, просто ей не было где жить, а теперь тебе негде жить…

— У меня есть сын, — голос матери приобрел прежнюю жесткость.

— Неужели?

— Ты еще спеешь меня упрекать? — Едва не завелась, но потом сникла, наверное, вспомнила, в каком положении находится. — Она не выгоняла меня. Я сама ушла. Она собирается замуж, к ней жених приехал, им нужно некоторое время побыть одним, потом они найдут себе жилье…

— Когда я женился, ты почему-то не подумала о том, что мы с Юлей должны пожить одни…

— Игорек, ты разве еще не понял, ей нужна была только

городская прописка.

— Да? — Игорь сделал удивленное лицо. — А этой, твоей, что нужно?

Сказал и пожалел.

Не хотелось размусоливать старую тему. Да и, вообще, все свалилось на голову так неожиданно. Мать не исправишь. Что ей не скажи, она все равно будет толочь свое. А себе портить нервы, зачем?

Квартиру потерял?

Ну и что?

Он давно ее своей не считал. Гораздо больше беспокоило то, что мать теперь не прогонишь. Хочешь, не хочешь, а придется терпеть ее рядом.

Подумал, как сказать об этом Юле…

Бедненькая, за что ей такие страдания…

Больше он перед мамой не расшаркивался. Все равно, благодарности никакой. Постелил на старом диване в дальней комнате. Пусть она и не такая уютная, как их спальня, но — теплая и нормальная. А Юле, когда он заберет ее домой, больше уюта требуется.

Больше они не разговаривали. Мать по-быстрому окунулась в ванную, для нее это было в диковинку (дома, с тех пор, как она установила счетчики, воду следовало экономить), прошла в отведенную ей комнату и плотно затворила за собой дверь.

Игорь тоже лег, спать ему оставалось совсем немного. Но сон так и не подарил милосердное забытье. Слишком много всего свалилось на его голову, и тревожные мысли не отпускали до самого утра.

Поднявшись раньше, чем прозвенел будильник, Игорь засыпал уголь в печку, побольше, чтобы надолго хватило тепла. Сварил десяток яиц, два с трудом впихнул в себя, аппетита не было, остальные завернул в полотенце и оставил на столе записку, чтобы мать позавтракала.

Вышел на улицу. Еще было темно. Вчера вечером слегка запорошило снежком, Игорь боялся, как бы ночью еще не навалило. Но, Бог миловал.

Вывел машину из двора. Когда закрывал ворота, нечто необычное зацепило взгляд. Что именно, понял не сразу. А когда сообразил, стало не по себе.

На свежем слое припорошенного вчера снежка хорошо выделялись мамины следы. Они вели от наезженной колеи и там терялись под следами автомобильных шин.

Не его машины.

Здесь вчера останавливалась чужой автомобиль.

Значит, мама не добиралась пешком и не мерзла на морозе, как пыталась показать, едва не свалившись в обморок.

Зачем ей было врать?

Что она снова придумала?

И, если она солгала в одном, где гарантия, что говорила правду об остальном?

А ведь врала…

Не настолько она проста, какой хочет показаться. И так запросто свою квартиру чужим людям не отдаст. Сама у кого хочешь, кусок со рта выдерет.

На душе в Игоря сделалось очень неспокойно. В хитрости и коварстве своей родительницы он уже имел возможность убедиться. Если ей что-то взбредет в голову, она не остановится ни перед чем.

Похоже, за ней давно уже плачет психушка…

Наверное,

негоже так думать о своей матери, но Игорь надеялся, что Господь его простит, ведь не слепой он, сам видит, что творится…

Глава девятнадцатая

Спала Юля плохо. Днем умаялась от безделья и теперь ворочалась на неудобной кровати с провалившимся матрацем, с нетерпением ожидая, когда же, наконец, наступит утро.

Три дня, проведенные в больнице, измотали ее в конец. Вместо того чтобы расслабиться и получать удовольствие, она с такой отчаянной тоской грустила о доме, что у нее даже аппетит пропал. Правда, от больничной еды аппетит у кого угодно пропадет, но ведь в тумбочке столько всяких вкусностей, Игорь разве что язычков колибри не приносил. Будь такое изобилие дома, ее бы от сладостей за уши не оторвали. А здесь, глотнула соку, сжевала печенюжку, через силу, словно тяжелую работу, сделала, и больше ничего не хочется.

К тому же, все в больнице ее раздражало. И нудные, как ей казалось, никому не нужные процедуры, и бесконечный треп соседок по палате. Двух, она их прозвала «марфушками», сельских красоток, которые собирались рожать не в первый раз, и с отчаянной исступленностью доказывающих одна другой, как правильно кормить младенцев грудью, чтобы молоко не пропало, как их пеленать и, какие подгузники лучше. Юля понимала, что в будущем их опыт может ей пригодиться, но «марфушки» настолько доставали своей трескотней, что она мысленно поклялась ни в коем случае не придерживаться ни одного из их советов.

Своеобразный молчаливый протест.

Умный ли?

Да какая разница. Проблемы нужно решать по мере их появления, а не загодя ломать себе голову.

Раздражало также то, что постоянно приходилось быть среди людей, и никакой возможности уединиться. Даже в туалете, где какой-то умник умудрился спроектировать кабинки без дверей. Хорошо, хоть стенки между унитазами поставили, а то — коммунизм полный.

Дома она большую часть времени проводила сама, и одиночество ее не утомляло. Наоборот, она даже научилась наслаждаться им. И теперь ей так не хватало того внутреннего покоя, который оно дарит и, которое, пожалуй, можно сравнить лишь с медитацией. Отключаясь от всего, она ощущала себя словно на другой планете, где нет, и не может быть ничего плохого, а все, что есть, создано лишь для того, чтобы приносить радость. В такие минуты, хорошо творилось. Потом, когда возвращалась в реальность, сама удивлялась собственным рисункам, не могла понять, как, и не до конца верила, что именно она сумела их сотворить.

Блаженные мгновенья!

Как ей теперь их не хватало. Здесь даже сон не помогал уединиться. Он был тоже, как бы общественным достоянием, и всего лишь физиологической потребностью для восстановления сил уставшего от безделья организма.

Фу!

Ну и терминология.

Как такое могло прийти в голову?

Выходит, все еще хуже, чем она предполагала.

К тому же, разве можно спокойно спать, если знаешь, что в любую минуту кто-то чужой может войти в палату и рассматривать тебя?