Убиться веником, ваше высочество!
Шрифт:
Нетерпение подгоняло. Пусть вода здесь не первой свежести, пусть в ней мылся с десяток таких голодранок как я, пусть в этих бочках давно завелась жизнь и с радостью набросится на меня, но хотя бы смыть с себя кабацкое дерьмо — я видела, чем Эдме приходилось заниматься. И это я еще ничего о себе не знаю…
Наконец упала к моим ногам и юбка, я сорвала с себя рубаху и изучила новое тело.
Синяки повсюду, но оставлены побоями и моей собственной неловкостью, а не насилием; кожа и кости, но это понятно; волосы спутаны, ноги… наверное, я никогда в жизни не знала обуви. Отпнув грязную одежду, я в чем мать родила подошла к бочкам и заглянула в них, оценив на глаз загаженность воды, и чем можно помыться, ведь мыла нет?..
На скамеечке, стоявшей в углу, я нашла нечто, похожее на залитую водой золу в горшочке. Я сунула руку в бочки по очереди — вода порядком остывшая, но не настолько паршивая, как я могла ожидать. Сперва ополоснуться в самой мутной воде, потом в более чистой и после — в последней бочке, в которой, похоже, никто не до меня и не мылся, и это не самый мудрый план с точки зрения гигиены, допустим. Я подтащила к бочке с грязной водой шаткую скамеечку, осторожно поставила на бортик горшок с золой и, стараясь его не зацепить, влезла в бочку сама.
Вода оказалась холоднее, чем мне показалось, и чище, чем я подумала. Бочка пригодилась кому-то от силы пару раз. К черту брезгливость, выбор у меня существует такой: или я пытаюсь отмыться, пока есть возможность, или корчу из себя принцессу крови; приходит Арман, доносит о моих выкрутасах монаху, и тот приказывает выкинуть меня вон. Не стоит будить лихо, пока оно тихо спит и благодушно ко мне настроено.
Зола, или что это было, отлично мылилось и очень приятно пахло. Вода пошла темной пеной, я намыливала тело и волосы, окуналась, смывая с себя все, и намыливалась снова. После четырех ныряний я решила, что можно перейти ко второму этапу, и перебралась в соседнюю бочку, оставив на полу щедрые пенные лужи.
Когда я плескалась в третьей бочке, радостно выдыхая и предпочитая не думать, что я могла подхватить, пришла монашка. Я вынырнула, ойкнула, но монашка не повернула ко мне головы, сдвинула в сторону свечи, положила на столик одежду и тряпку и ушла. На еду, святая сестра, пожлобились?
Процесс омовения был похож на тот, что существовал в знакомой мне истории, но с отличиями. Не было ни простыней, в которые можно завернуться во время мытья и после, ни хоть какого обогрева помещений. Но, подумала я, выбираясь из бочки и от души прыгая среди луж, чтобы не замерзнуть, мне могло повезти куда меньше, я могла очутиться не среди горожан, а среди аристократии, которую так любили превозносить в кино и книгах, забывая, что образ жизни сильных мира этих эпох был далек от образца подражания. В то время как «средний класс» хоть сколько-то заботился о себе, дворянство деградировало с таким рвением, словно поставило это целью.
Тряпка, может, имела иное предназначение, но я кое-как замотала в нее волосы и закрутила тюрбан на голове. Одежду мне принесли очень простую — юбка, рубаха, лиф. Нижнего белья не существовало, обувь или посчитали для меня роскошью, или не нашли. Наряд был поношенный, но относительно чистый, что навело меня на скверную мысль — кто носил его до меня и почему перестал, может, умер, и если да, то от чего и насколько это заразно? Впрочем… к черту.
Конечно, все было великовато, но превосходно по сравнению с тем, что я носила до мытья. Еще не человек, уже не никчемный кусок дерьма. Жить можно. Я скинула с головы тряпку, пальцами расчесала волосы — зола сработала как салонный бальзам, колтуны распадались сами собой, — заплела косу и осторожно открыла дверь.
Никого. По обе стороны коридора никого, обо мне все забыли?
Я слышала приглушенные голоса — молитвы или песнопения, и благоразумно не пошла в ту сторону, опасаясь, что случайно нарушу какой-то запрет. Я потянула носом — пахнет едой? — желудок уже резало довольно сильно, игнорировать боль не получалось. Эдме всегда так жила и радовалась, когда перепадала черствая краюха хлеба? Как часто ей вообще выпадало поесть?
Я остановилась напротив деревянной двери и постучала. Если там никого нет, пойду дальше, попрошу отвести меня к сестре Клотильде — брат Луи собирался сплавить меня именно ей.
Ответа не было, я пожала плечами, потерла, морщась, живот и, слегка скривившись, пошла дальше по коридору, как вдруг открылась дверь — не та, в которую я стучала, и меня с ног до головы окатила презрением монашка. Одежду мне приносила другая сестра, и до меня дошло, что я нахожусь в женском монастыре.
— Здравствуйте, сестра, — улыбнулась я, — я ищу сестру Клотильду. Брат Луи…
Оплеуха была не болезненной, но обидной. Человеколюбие не входило в число добродетелей местных служителей культа. Я сверкнула глазами, рука монашки дернулась, но на этот раз она сдержалась.
— Дерзкая какая, непочтительная, — прошипела она. — Обращайся ко мне «благочестивая мать» и глаза держи долу! Поняла?
Я кивнула. Похоже, лупить меня здесь будут все, кто дотянется, и при попытке бунта с моей стороны легче мне точно не станет.
— Пойдем.
Я уставилась в гладкий каменный пол монастыря и послушно пошла за монахиней. Справа открылась дверь, вышла юбка — я подняла голову, оценила мощную, как гренадер, женщину с ночным горшком в руках. При вида монахини женщина растеклась в приторной улыбке.
— Благословите, благочестивая мать!
Монашка небрежно махнула рукой в сторону женщины и посмотрела на меня. Значит, благословлять человека с горшком в руках — норма жизни, а за неуместное слово сразу по морде, приятный мир, что говорить. Взгляд монахини был такой суровый, что я попятилась в приоткрытую дверь.
— Куда? — осадила меня благочестивая мать. — Отребью тут не место! За мной иди!
И, думала я, теперь уже глазея по сторонам открыто, на кой черт вам здесь отребье, в частности я? Меня похитили и насильно удерживают — зачем, что за сходство, о котором говорили стражники и Арман, в чем мое счастье — в борделе? Очень странно, если к борделю имеет отношение монастырь. Тогда — принесут в жертву?
— Ну, что встала? — спросила благочестивая мать и указала мне на очередную дверь. — Заходи. Тут заночуешь.
Я пожала плечами и толкнула дверь. Помещение напомнило тюремную камеру — узкие лежаки вдоль стен, четыре женщины разного возраста, но все-таки молодые. Монахиня с силой захлопнула за мной дверь — я успела отпрыгнуть и подумать, что сейчас меня опять будут бить.
— Эдме! — закричала полулежавшая на лавке девица и вскочила. — Надо же, и тебя привезли! Вот глупая, — повернулась она к остальным, — совсем скорбная. Даже меня не узнает.