Убиты под Москвой (сборник)
Шрифт:
Я промолчал, потому что чувствовал свою слабость в военных словах, но насчет партизан остался при своем личном мнении.
К вечеру Сидорчуку полегчало, и мы вчетвером двинулись прямым курсом на восток, к своим. На этом и закончилось мое старшинство, несмотря на винтовку. Старшим, как известно, всегда является тот, кто оказывается впереди, а головным у нас оказался Климов. За ним шел Воронов, потом уже я, а замыкающим
Вот тогда-то я и узнал, до чего человек сложная механика! Я на себе это понял, потому что полночи шел и все думал: «А на каком основании Климов захватил верх? Кто к кому пристал – мы к ним или они к нам? У кого оружие – у них или у нас?» Понимаете? Это, значит, личные интересы у меня зашевелились, как раньше у Сидорчука. Чуете? Но именно этим сравнением я и успокоился. Выходит, что худа без добра тоже не случается…
Ну хорошо. Утром, на восходе солнца, нам встретилось шоссе, и только мы собрались пересечь его, как издали показался легковик. Был он от нас километра за полтора, а то и дальше, но мы все же… кинулись назад, да так, что остановились метров через двести, а то и через все триста от дороги…
Теперь трудно сказать, кто побежал первым. Думаю, что все в одно время, потому что ни передних, ни задних у нас не было.
Потом, часов через несколько, каждый из нас понял, отчего это с нами случилось. То есть почему мы оказались тогда такими… Дело тут важнее, чем можно сразу подумать о нас. Дело не в страхе смерти было и не в личной трусости, а в другом – в плене нашем проклятом, ужасную память о котором мы еще носили с собой… Эх, трудно мне объяснить вам это, ну да вы поймете все сами по ходу дальнейших событий.
Забрались мы после этого в лесную глухоту, друг на друга не смотрим, молчим, и сразу же по кустам – спать вроде, а какой там, к черту, сон был! Так, отвод от себя своих же глаз. И вот лег я вниз лицом, наблюдаю жужелицу в траве, а сам успокаиваю себя тем, что сваливаю вину за это дорожное бегство на других, а главным образом на Климова. Разное пришивал ему, а себя оправдывал однорукостью… Но потом все-таки понял общую причину своего слабосилия и решил так, что с обеими руками я, может, бежал бы еще шибче – размахивать было бы чем… И захотелось мне не только обругать себя последними словами, а прямо-таки избить, хотя за что именно – точно не знал. От обиды, конечно, а может, от стыда…
Климов лежал от меня метрах в пяти, и вот слышу – шепчет он такую страшную ругань, что теперь от нее уши завяли б! «Стоп, – думаю, – значит, люди мы еще не пропавшие, раз чувствуем коллективную боль от своей неспособности. Значит, рождаемся мы сызнова для хозяйской жизни на этом зачумленном немцами свете!..»
Вот тогда и повернулась у меня душа на что-то хорошее к себе, а Климов распространил эту мою радость на всех нас четверых. Понимаете, подполз он ко мне, вперся взглядом в винтовку, и хотя молчит, но я уже знал, что он хочет. Точно знал, потому что именно это и хотел он, как потом выяснилось.
– Бери, – сказал я. Только всего и сказал.
Схватил он винтовку, проверил патроны и тоже мне почти одно слово:
– Я один пойду.
– Нет, – говорю. – Надо всем вместе. Для глаз нам надо. А может случиться – и для помощи тебе.
– Верно, – говорит. – Надо всем!
И вот пришли мы к шоссе на то самое место, откуда сбежали. Климов лег в кусты, обнял винтовку и притих. Я примостился рядом, остальные тоже замаскировались в разных местах и стали ждать. Ох и тяжелые ж минуты мы тогда прожили! Тут ведь не один только враг подстерегался. Тут мы вроде назначили первую встречу с самими собой, то есть с такими, какими мы еще не были, но должны были стать, понимаете?
Ждали часа полтора и все же дождались – грузовик показался! Крытый, лобатый и черный, как моя лагерная зима, а прет, собака, так, что аж камни на шоссе гудят. И почудилось тогда мне, что никакая сила не задержит его и не своротит с дороги!
Солнце било грузовику в зад, и потому ветровое стекло проглядывалось нами ясно, – в кабине сидят трое: один в фуражке, а двое так. Мы, конечно, знали, кто у них фуражки носит, и вот вижу, как Климов стал заваливать ствол винтовки вправо, к офицеру, а надо-то влево, к шоферу!
– В бритого веди! – крикнул я, но тут такой грохот образовался, что я, наверно, зажмурился от нечаянности, потому что потерял грузовик. Как будто кто метлой смел его с дороги! Будто провалился он без огня и дыма.
Оказывается, под выстрел он перелетел через кювет и кусты в лес и так резанулся об ясень, что кабина очутилась в одном месте, а остальной шарабан – в другом. Вдребезги! Это ему собственная скорость поспособствовала – и черт с ним!
Ну, коротко коснусь трофеев. Двое из трех фашистов оказались еще живыми, но ненадолго. За баранкой, как установили, сидел офицер: она была устроена в правом боку кабины, что меня и смутило, а Климов разглядел ее правильно. Из оружия мы захватили два автомата и один пистолет. Ну, конечно, двое часов попались, поскольку они нам нужны были, сигареты, зажигалки и другая разная мелочь, в войне роли не игравшая. Между прочим, весь кузов был забит солдатским обмундированием, но больше четырех комплектов нам не понадобилось, а остальное… куда ж его было деть! Подожгли, понятно, на то и война!
Если бы только вы видели, как мы уходили от этого радостного нам места! Воронову достался автомат, и вот он несет-несет его на руках, потом прижмет к лицу, да как вдарится – то в смех, то в слезы! Климов сначала ругался на него, а потом подошел и давай целовать в макушку, поскольку Воронов приходился ему до плеч только. Ну, глядя на них, и мы с Сидорчуком побратались…
Привал мы устроили километров за десять от шоссе и первым долгом переоделись, поскольку нужду в этом терпели невыносимую по двум причинам – от насекомых и от своего лагерного вида, будь он трижды проклят! Тут мы опять сделали одно нам нужное дело, совершенно не сговариваясь, но по общему желанию: сложили в одну кучу лагерное тряпье и молча подожгли. Воронов только не утерпел и, когда заполыхал мешок Климова, полоснул по нем из автомата, за что и получил от нас взбучку. За патроны, конечно, а не за действие. Вечером я повторил разговор с Климовым о партизанах.
– Ну как, – спрашиваю, – одних ли только ездовых на проселочных дорогах могут подсиживать партизаны или и другое кое-что делать?
Молчит, но поглядывает на меня как-то по-новому. Но не только это событие на шоссе привело нас потом в партизаны. Скоро появился к тому и другой толчок, и заключался он в плохом отношении к нам населения. К форме то есть нашей, немецкой. Зайдешь на хутор, а хозяева – и особенно, конечно, женщины – сразу в плач, а то и в ругань, и хотя делали они это тайком и на своем языке, но нам от того не легче было: ни тебе прежней еды, ни привета! Поэтому приходилось объявляться прямо с порога – дескать, мы – советские!