Убитый манекен
Шрифт:
Закрыв лицо руками, Лаура закончила:
— Просто старая дева!
Внезапно взволнованный, словно при виде открытой раны, Малез напомнил:
— Вы мне рассказывали про Армана…
— Ах да, Арман… Как я вам сказала, Жильбер подталкивал меня в его объятия. По его словам, когда меня желали другие, я становилась желаннее и для него. Это не остановило его в один прекрасный день, когда он нажаловался родителям, что за мной ухаживает мой кузен, пытаясь отвоевать меня у него… Можете себе представить последствия такого признания! Мой возмущенный дядя вызвал к себе
— Лишили наследства? — недоверчиво повторил Малез.
Внезапно его пронзила мысль:
— Но как же Арман продолжал приезжать сюда на уикэнды, был здесь в день смерти Жильбера?
— Вы же знакомы с моим кузеном… Я думаю, что в глубине души он столь же добр, как Жильбер был зол. Он простил — ибо именно ему следовало прощать! — и не захотел усугублять горя моей тетушки своим отсутствием. Сегодня же мой дядя, я уверена, даже не припоминает той ссоры со своим сыном…
— Но он не восстановил его в правах?
— Не знаю.
Малез окинул взглядом девушку, лицо которой было слегка освещено отблесками очага. Она сомкнула на коленях в складках ткани, свои руки и выглядела так, словно уже вернулась в тот далекий мир, который отныне, похоже, навеки станет ее миром.
Почему именно в этот момент ему припомнился вопрос, заданный Леопольдом Траше: «Она все так же красива?» Почему, как он заметил, она не решалась сразу же произнести имя Армана, когда призналась ему, что Жильбер толкал ее в руки другого?
— Видите ли, мадемуазель, — мягко сказал он, наклоняясь к ней, — есть еще одна вещь, которой я не понимаю… Как это вы носите траур по такому человеку, как Жильбер?
Лаура вскочила, к ней вернулась вся ее холодность:
— Я ношу траур не по нему, а по той девушке, что умерла одновременно с ним.
И, не дав комиссару произнести ни слова, направилась к двери и открыла ее.
На пороге она сказала: «Пойду предупрежу Ирму, что ее сын вернулся».
После ее ухода комната стала выглядеть невероятно пустой.
22. Благодарность
Оставшись один, Малез подошел к выходившей на веранду застекленной двери и прижался к ней лбом. Погрузившись в свои мысли, он забыл о Маргарите. Но раздражительная собачонка, обретшая в приступе бешенства голос то ли дога, то ли мастифа, быстренько его отвлекла. Отбежав подальше, чтобы лучше его видеть, она начала метаться, царапать дверь и даже пытаться ее открыть. Наверное, чтобы ее успокоить, было бы достаточно ухода комиссара. Но вскоре он стал испытывать тайное удовольствие от того, что подавлял ее своей неподвижной массой, а она бесновалась в тщетной ярости, с выпученными глазами, с вывалившимся языком.
— Послушай, Лаура…
Он обернулся. На веранду вошла Ирэн.
— Как, вы здесь? — изумилась она.
С принужденной улыбкой
— Мне следовало догадаться, ведь Маргарита в бешенстве.
— Не любит она меня, — согласился Малез.
— В прошлом только бедняга Валтасар доводил ее до такого исступления… Я ее впущу…
— Знаете… боюсь, она меня сожрет…
— Успокойтесь. Здесь она не останется. Я не могу позволить ей лопнуть!
Малез, со своей стороны, не стал бы против этого возражать, но поостерегся высказывать свое настроение.
— Где Лаура? — осведомилась Ирэн, распахнув дверь и схватив собачонку, которая чуть не задохнулась, досадуя, что ей не дали броситься на пришельца.
— На кухне, — сказал Малез. — Она подготавливает там Ирму к радостному известию о скорой встрече с сыном…
И, предупреждая расспросы, поспешил ввести собеседницу в курс дела.
— Поднимусь сообщить об этом отцу, — сказала девушка после того, как он закончил. — Ему это доставит удовольствие… в той мере, в какой он еще может получить его.
«Мещаночка, — подумал Малез, провожая ее глазами, — скованная в своих порывах жестким сознанием долга, беспокойной привязанностью к своим близким, очень четким, но произвольным представлением о том, что дозволено и что запрещено…»
Он снова принялся созерцать сад, в котором сгущались вечерние тени, когда из кухни до него донесся шум голосов. Затем он услышал подавленный возглас и шум падающего предмета.
«Она узнала!» — понял он, и старое, потрясенное лицо Ирмы встало у него перед глазами.
Шум голосов возобновился, на этот раз громче прежнего, по камню царапнули ножки стула.
«Она будет жалеть, что пробовала меня отравить», — подумал он.
Он отвернулся и принялся шагать по веранде, пока не остановился у отрывного календаря, лежащего на каминной доске:
— 20, 21, 22, 23… Уже три дня и три ночи потеряны в этой дыре!
Потеряны? Их нельзя было считать потерянными… Как много он узнал за эти три дня! Как много тайн раскрыл!
— И все же я так же далек от цели, как и в первый день! Он услышал, как открывается дверь, услышал поднимающиеся из подвала шаги, голос, задыхающийся голос старой Ирмы, бормотавшей: «Не забудьте ему передать… ему передать…», а затем шум бегущей женщины, стук парадной двери.
«Вот она и ушла!»— подумал он.
И в то же мгновение в комнату вошла Лаура и, ни слова не говоря, вернулась в кожаное кресло рядом с печью.
— Если не принять мер, печь погаснет!
Малез нагнулся. Подняв угольное ведро, он с шумом высыпал его в печь.
Затем вынул из кармана трубку:
— Вы разрешите, я закурю?
Он больше не испытывал ни смущения, ни замешательства, как прежде. Он чувствовал себя здесь почти как у себя дома.
— Ее радость даже пугает, — вдруг сдержанно, приглушенным голосом, словно с трудом сдерживая приступ зависти, проговорила Лаура. — Она так ничего и не поняла из того, что с ним произошло. Естественно, она ни разу не усомнилась в невиновности своего сына… Она поцеловала мне руки и просила передать вам всю ее благодарность…