Убийца по прозвищу Англичанин
Шрифт:
Петерсон пытался восполнить пустые места на канве имеющегося у них портрета Отто Гесслера, но скоро стало ясно, что он знает немногим больше их. Он дал им точное указание местонахождения виллы Гесслера в горах, подробности устройства охраны и рассказал о том, как проходили их беседы.
– Значит, ты никогда не видел его лица? – спросил Одед.
Петерсон отрицательно покачал головой и отвел взгляд. Он не мог простить Одеду ледяные души в погребе и не желал смотреть на него сейчас.
– Ты повезешь меня к нему, – сказал Габриель. – Ты поможешь мне вернуть картины.
Петерсон улыбнулся – холодной бескровной улыбкой, какую видел Габриель в камере в Цюрихе после его ареста.
– Вилла Отто Гесслера похожа на крепость. Туда нельзя войти и начать угрожать ему.
– А я не собираюсь угрожать.
– Что же у вас на уме?
– Я хочу предложить ему сделку. Это единственный язык, на котором он говорит. Гесслер вернет картины в обмен на существенные комиссионные маклера и мое заверение, что его роль в этом деле никогда не будет раскрыта.
– Отто Гесслер привык вести дела только с позиции силы. Его нельзя запугать, а деньги ему не нужны. Если вы попытаетесь так сыграть, вы выйдете оттуда с пустыми руками, если выйдете вообще.
– Так или иначе, я оттуда выйду.
– Я не был бы в этом так уж уверен.
– Я выйду оттуда, потому что ты ответствен за то, чтобы со мной ничего не случилось. Мы знаем, где ты живешь, мы знаем, куда твои дети ходят в школу, и мы всегда знаем, где тебя найти.
На губах Петерсона снова мелькнула самоуверенная улыбка.
– Не думаю, чтобы человек с вашим прошлым стал угрожать семье другого человека. Но наверное, во времена отчаяния требуются отчаянные поступки. Разве не так гласит поговорка? Давайте кончать, хорошо? Я хочу выбраться из этого проклятого места.
Петерсон повернулся и пошел вверх по склону в направлении виллы – Одед молча шел за ним по пятам. Эли Лавон положил свою маленькую руку на плечо Габриеля:
– Возможно, он прав. Возможно, тебе не стоит туда ехать.
– Он вытащит меня оттуда. К тому же в данный момент Гесслер ничего не выиграет, убив меня.
– Как сказал этот человек, во времена отчаяния требуются отчаянные поступки. Пошли домой.
– Я не хочу, чтобы они выиграли, Эли.
– Такие люди, как Отто Гесслер, всегда выигрывают. К тому же откуда, черт побери, ты планируешь взять денег, чтобы перекупить у него картины? У Шамрона? Как бы я хотел видеть лицо старика, когда ты представишь ему за это счет!
– Я не собираюсь брать деньги у Шамрона. Я возьму их у того, кто украл картины.
– У Аугустуса Рольфе?
– Конечно.
– В качестве искупления, да?
– Иной раз, Эли, прощение приходит дорогой ценой.
Отбыли они в середине дня. У Петерсона вызвало раздражение то, что его «мерседес» стоит на гравийном дворе рядом с фургоном «фольксваген», куда его бросили после похищения. Он залез на сиденье для пассажира и нехотя дал Одеду пристегнуть наручники к ручке на двери. Габриель сел за руль и, по мнению Петерсона, слишком агрессивно дал полный газ. Одед развалился на заднем сиденье, положив ноги на бежевую кожу, а «беретту» – себе на колени.
Граница Швейцарии находилась всего в пятнадцати милях от виллы. Габриель ехал в первом «мерседесе», за ним следовал в фургоне Эли Лавон. Они спокойно пересекли границу: усталый пограничник, бегло просмотрев их паспорта, жестом показал, что они могут ехать. Габриель ненадолго снял с Петерсона наручники, но, проехав милю после границы, съехал на обочину и снова приковал его к двери.
Оттуда надо было ехать на северо-запад, в Давос, затем – вверх до Райхенау, затем – на запад, в сердце Внутренней Швейцарии. Когда они подъехали к проходу Гримсель, пошел снег. Габриель слегка сбавил скорость, чтобы Лавон не отставал в своем неуклюжем фургоне «фольксваген».
Чем дальше они продвигались на север, тем беспокойнее становился Петерсон. Он указал Габриелю направление, словно вел его к захороненному трупу. Он попросил снять с него наручники, но Габриель отказался.
– Вы любовники? – спросил Петерсон.
– С Одедом? Он забавный, но, боюсь, не в моем вкусе.
– Я имел в виду Анну Рольфе.
– Я знаю, что ты имел в виду. Просто подумал, что немного юмора, возможно, поможет разрядить атмосферу. Иначе я мог поддаться искушению и дать тебе хорошую оплеуху.
– Конечно же, вы любовники. Зачем тогда вам заниматься этим делом? У нее было много любовников. И я уверен, что вы не будете последним. Если вы захотите взглянуть на ее досье, я с удовольствием покажу его вам. – Из уважения к профессионалу, конечно.
– А ты что-нибудь делаешь принципа ради, Герхардт, или ты все делаешь только ради денег? Например, почему ты работаешь на Совет Рютли? Ты это делаешь ради денег или же потому, что веришь в то, чем они занимаются?
– И то и другое.
– Ах вот как! А какой принцип побуждает тебя работать на Отто Гесслера?
– Я работаю на Отто Гесслера, потому что мне осатанело видеть, как мою страну покрывает грязью шайка проклятых иностранцев из-за того, что произошло, когда меня еще на свете не было.
– Твоя страна превратила награбленное нацистами золото в твердую валюту. Она превратила золотые зубы и обручальные кольца евреев в твердую валюту. Тысячи напуганных евреев положили свои сбережения в ваши банки по дороге в камеры смерти в Аушвице и Собибоя, а потом эти самые банки удержали деньги вместо того, чтобы отдать их законным наследникам.
– Но ко мне-то какое это имеет отношение? Шестьдесят лет! Это же происходило шестьдесят лет назад! Почему мы застряли на этом и не можем двигаться дальше? Почему вы превращаете мою страну в международного парию из-за действий нескольких алчных банкиров шесть десятилетий назад?
– Потому что вы должны признать, что совершали правонарушения. И должны повиниться.
– Отдать деньги? Да? Вы хотите деньги? Вы критикуете швейцарцев за нашу предполагаемую алчность, а требуете от нас всего лишь деньги, словно несколько долларов помогут выправить все правонарушения прошлого.