Убийства в монастыре, или Таинственные хроники
Шрифт:
Его глаза лихорадочно блестели, слова и жесты стали торопливыми, потому что в нем не осталось меланхолии, которая обычно сдерживала его движения.
Его подвижность не передалась Софии. Ей пришло в голову только то, что он сошел с ума.
— О чем ты говоришь? — спросила она растерянно.
— О том, что вы любите скрывать, — воскликнул он. — И что все же очевидно: вы твердая женщина, я всегда так думал, но даже вы иногда испытываете сочувствие и даже любовь. О, как это меня утешает! Это дает мне опору! Будь иначе, я бы разочаровался в этом мире. А так я думаю, каким сильным должен быть Бог, если ему удается возродить
— Теодор! О чем ты говоришь? — снова спросила она, на этот раз сердясь собственной недогадливости.
Но он продолжал сиять.
— О королеве Изамбур, о ком же еще? О слабоумной женщине, которая не в состояний произнести ни единого разумного слова, но которая тем не менее находится под вашей защитой, с тех пор как король снова привез ее во дворец. Я не думал, что вы способны служить, но этой безумной вы уделяете больше времени, чем Катерине, когда она была ребенком, больше времени, чем мне, когда заставляли меня зубрить уроки. Значит, на земле жить не бесполезно, раз уж случается такое чудо: ученая София служит королеве Изамбур.
— Ты неправильно понял, я...
— О, не отрицайте этого! Все подтвердили, что, если бы не она, вашей ноги бы уже не было при дворе. В последние несколько недель я сам убедился в этом. Это помогло мне прийти к выводу, что наша жизнь — весы и мы нагружаем обе их чаши. Наверное, это закон: за преданностью разуму постоянно следует не менее сильная преданность чувствам, которые противоречат рациональному Жизнь, которую вы искали в книгах, наконец подарила вам Изамбур...
— Ты не понимаешь! — раздраженно сказала она. — Я просто хотела...
— Я подумал, — прервал он ее, — что, возможно, смогу стать счастливым, если оставлю все, что мне казалось важным, заживу жизнью, которую считал далекой и чужой, если заставлю свой ученый разум и избалованное тело терпеть бедность и послушание, и не на определенный промежуток времени, как это было в последние годы, а навсегда.
— Теодор, ты ведь не можешь...
— Они живут за пределами города, нищенствующие монахи, пришедшие в Париж. Они приходят на площади и улицы только тогда, когда молятся и просят людей отказаться от их богаств. Да, человек должен отказаться от всякого имущества, потому что оно тяжким грузом ложится на его плечи и душу и наконец утягивает его в бездну. И имеются в виду не только золото и роскошь, красивые лошади и богатые дома. Обилие знаний тоже может стать для кого-то грузом, и человек за ними не увидит того, что на самом деле важно. Я подумал: будет ли достаточно, если я откажусь от наследства отца, или я только тогда стану по-настоящему нищим, когда откажусь от звания доктора, которое так долго мечтал получить, от книг, которые мог написать в будущем? Если я, наконец, откажусь от планов, которые часто строил в последние годы и которые привели бы меня обратно в Париж и университет? О, я с радостью откажусь от них и стану одним из нищих духом, которых наш Христос называет «блаженными»!
— Но... попыталась София в последний раз.
— И эти братья посвятили себя не только бедности, — прервал ее Теодор. — Они ухаживают за прокаженными, перевязывают их мокрые раны, не испытывая при этом отвращения. Говорят, будто сам Франциск поцеловал одного прокаженного в губы, и то, что казалось ему мерзким, благодаря Божьему участию стало сладким для души и тела. Где я смогу лучше чтить память моей несчастной матери, если не там? Где смогу найти более глубокий смысл, если не в заботе и лечении, чего я по-настоящему хотел всегда и уже достиг бы, если бы вы не помешали мне? О, София, я точно знаю: я следую Божьему призванию.
Он хотел, чтобы она поняла и поддержала его. Но его решение не вызвало ее возражений, а просто лишило ее дара речи. Она смотрела на него в полной растерянности. Она так и не придумала, что сказать.
— На прощание мне остается только расстаться с вами мирно, — сказал Теодор. — Вы подарите мне мир?
София впервые в жизни смотрела на семнадцатилетнюю дочь, которая стояла рядом с ней, не как на зло.
Катерина прекратила рыдать, но ее глаза были красными от слез, а светлые мягкие волосы в беспорядке падали на лицо.
— Послушай, — сказала София на удивление мягко и ласково. — Послушай, ты должна отговорить Теодора!
Она осторожно наклонилась к девушке и подняла ее подбородок, чтобы заглянуть в лицо. Мягкая кожа показалась ей чужой, незнакомой: она не помнила, когда в последний раз прикасалась к девочке не для того, чтобы ударить или оттащить от Теодора.
А теперь она хотела только того, чтобы Катерина взяла его за руку и помешала уйти.
— Почему ты думаешь, что он послушает меня, если не послушал тебя? — жалобно спросила Катерина, удивленная тому, что мать решила стать ее союзницей.
София тяжело уронила руку. Слепая, непонятливая дочь застала ее врасплох. Она не знала, что сказать. Ведь ответить правду она не могла.
А правда заключалась в том, что она даже не пыталась отговорить Теодора от его решения. Потому что в тот момент, когда он попросил примирения, когда посмотрел на нее грустными глазами и его лицо было таким же худым, как в детстве, — все слова, которыми она собиралась отговоривать его, застряли у нее в горле.
Она не смогла ничего сказать и убежала к Катерине, надеясь, что перед ней он не сможет так же невозмутимо покачать головой.
— Все, что я советую ему, — попыталась она объяснить дочери, — он пропускает мимо ушей. Он думает, что я снова хочу заставить его делать то, что нужно мне, а не ему. А ты всегда была его любимой сестренкой. Ты старалась, чтобы в нашем доме ему было уютно и тепло. И поэтому...
Катерина раскрыла покрасневшие глаза от неожиданной похвалы и мягкого голоса обычно такой грубой матери.
— Ты должна сказать, что он нужен тебе, что ты не можешь без него, что он не должен оставлять тебя со мной...
— Мама!
— Ты ведь любишь его! Ты любишь его как женщина, а не как сестра!
— Мама! — повторила Катерина. Ее лицо покрылось пятнами.
— Но ведь это так... — София запнулась, не зная, как далеко ей следует заходить. Было ясно, что нужно сподвигнуть Катерину к действию, сделать так, чтобы она прекратила жаловаться и рыдать. Ее отчаяние и вместе с тем ее страстные объятия должны вызвать не только его сочувствие, но и по-настоящему тронуть его.
«Теодор не слишком силен, — подумала София, — ведь мне так часто удавалось склонить его к моей воле. Разве сможет он отказать Катерине, мир которой обрушится в ту минуту, когда он уйдет? А ведь ничто не запрещает ей любить его... всей душой».