Убийства в монастыре, или Таинственные хроники
Шрифт:
Корделис снова кивнула, на этот раз сдержанно улыбнувшись. Она могла хвалить девочку хоть каждый день — повод всегда находился. Но иногда ей становилось жутко от того, что София повторяла тот или иной рецепт так, будто уже сотни раз применяла его, что никогда не забывала названий компонентов, что знала все — и при этом оставалась равнодушной, будто совсем не дорожила своими знаниями.
— Хорошо, — продолжала Корделис. Трезвый ум не позволял ей почувствовать недоверие или испугаться редкого дара Софии, как это делали другие монахини. — Хорошо. Прежде всего, я бы объяснила ей, что Христос никогда не проливает своего семени, потому что он не
Она кивнула, и София молча вышла. Ее часто хвалили за то, что она быстро учится, и она привыкла к этому. Но ей было грустно от того, что она имела возможность проявить себя только в этой области, что успех достался ей легко и поэтому почти ничего не стоил.
О, какими горькими были последние годы!
Вначале она должна была следить в больничной палате за временем молитв. Позднее Корделис решила проверить ее чутье на болезни, передавая ей пациенток, лишь прикидывавшихся больными. А таких было немало, несмотря на то что на капитуле каждую неделю осуждали сестер, желавших попасть в больничную палату, чтобы есть вдоволь, прежде всего мясо, и купаться в теплой воде. Сочувствие Софии не было свойственно, и она пичкала обманщиц исключительно блюдами из яиц и горячей водой, так что голод вскоре прогонял их обратно. Так же трезво она действовала и спустя год, когда Корделис привлекла ее к лечению тяжелых ран и болезней.
Но все это не делало Софию счастливой. Конечно, ей сильно повезло, что она оказалась в больничной палате, ведь ей не приходилось мыть, штопать и вязать, как остальным сестрам, которые наполняли каменные кастрюли кислой капустой, солили мясо, очищали мед и добывали известь из яиц. Но каждый раз, когда она проходила мимо скриптория, она знала, что ее настоящее место там, где знание не ограничено медициной и страдающими телами, где можно было не только читать, но и писать. Она чувствовала себя изгнанной и наказанной за то, что рассказала всему миру про свой дар. Разве справедливо, что ее ровесница Доротея каждый день переписывала теологические и философские тексты до тех пор, пока ее пальцы не сводило от боли, в то время как она выучила только то, что лютик помогает при носовых кровотечениях? Разве можно было смириться с тем, что Мехтгильда заняла ее письменный стол, а ей приходится выслушивать похотливые сны, например, как сегодня?
Медицинская палата находилась несколько в стороне от остальных помещений, чтобы крики больных не мешали спящим и демоны, захватившие в плен болезные тела, не перешли на остальных. Мельница, пекарня с печью и вход в подвал были далеко. Двор больничной палаты окружали лишь пчелиные ульи и сад с красивыми цветами, которые — в отличие от зелени и овощей во втором монастырском саду — цвели только для Бога. Здесь, вдали от здоровых, живых людей, София с каждым днем становилась все более унылой.
Перед ней, как гладкая восковая доска, расстилалась коричневая земля, и она принялась яростно топтать ее, а затем опустилась на колени и написала на свободном участке: «Несправедливо, что меня так наказали», и гнев, руководивший ее рукой, проник сквозь глаза в душу, разорвав ее: «Я ненавижу это место, где меня заперли, куда меня сослали, чтобы копаться в вонючих телах!»
Коричневая грязь собралась под ногтями, которыми она выводила на земле буквы. Это не волновало Софию. Ей хотелось как можно глубже вонзить в землю слова, чтобы каждый, и, прежде всего, сам Господь, увидел, как позорно ее заставляют страдать.
— София, — услышала она голос сестры Ирмингард. — Что ты делаешь здесь, вместо того чтобы следить за больными?
Сначала она почувствовала укоры совести, а потом заупрямилась.
— Что мне там делать? — проворчала она. — Это не мое место, и вы это знаете лучше остальных.
Сестра Ирмингард отпрянула. Ее лицо всегда было белее воска, а веки темными, но теперь казалось, будто белая кожа ее лица не что иное, как ломкая пергаментная страница, готовая порваться в любой момент. Со временем она стала ходить медленнее, а кашлять чаще и громче. В последние годы сестра Ирмингард очень часто оказывалась в больничной палате, но не для того, чтобы немного передохнуть, как ей советовала Корделис, а для того, чтобы попросить трав, которые смягчали боль в груди. Корделис заворачивала их в льняной платок, нагревала и прикладывала к тому месту, откуда исходил страшный кашель.
— Что ты такое говоришь? — спросила она строго, не позволяя слабости, охватившей ее тело, овладеть и голосом. — И что ты написала на земле?
Этот вопрос не образумил Софию, она лишь заговорила жалобно:
— Я бы все отдала, чтобы иметь возможность писать это не на земле, а на пергаменте. Зачем вы прогнали меня из скриптория? Почему мне нельзя читать и учиться? Почему я должна учить только травы? Это проклятие, а не жизнь!
Сестра Ирмингард плотно сжала губы.
— Я предупреждала тебя, София. Не я повинна в твоей судьбе, а твоя беспечность и твое высокомерие.
— Потому что оно напоминает вам моего отца, о котором мне ничего не известно? — не унималась София. — Почему я должна позволять сравнивать мои и его поступки, ведь я даже не знаю, что он натворил! Даже отец Иммедиат ничего не сказал.
— У него были на то причины!
— Ах, сестра Ирмингард! С того дня прошло уже несколько лет. Неужели я еще не доказала, что умею вести себя хорошо?
Ее собеседница стала жадно хватать ртом воздух и схватилась за грудь.
— Мне кажется, еще нет! — сказала она хриплым голосом. София подошла к ней вплотную, но не для того, чтобы поддержать, а чтобы прокричать еще громче:
— Вы библиотекарь, вы решаете, кого взять в помощницы! Возьмите меня, умоляю вас, возьмите меня! Не дайте мне сгнить в больничной палате!
— Ах, София, глупая девочка! Я уже почти решилась сделать это. Думала, ты повзрослела и стала более зрелой. Тебе уже пятнадцать, а в этом возрасте пора избавиться от детской беспечности. Но я вижу, что к твоему высокомерию добавились ярость и заносчивость! Горе тебе, София!
— Что вы такое говорите? Ха! — завизжала София, яростно топая ногами. — Может быть, вы не допускаете меня в скрипторий не потому, что это запретил отец Иммедиат и не из-за страха перед моим греховным происхождением. Может, вы просто боитесь того, что кто-то другой окажется умнее и начитаннее вас.
— Рагнхильда фон Айстерсхайм! — вскричала Ирмингард, назвав ее настоящее имя, которое, однако, в ушах Софии звучало дико. — Скажешь еще раз подобные слова, и тебе никогда не вернуться в скрипторий. Тогда я позабочусь о том, чтобы ты ухаживала не за больными, а за овцами и свиньями.
София неистово топтала землю, но и это не помогало ей выместить свою ярость. Не помня себя, София подошла ближе к зашедшейся кашлем монахине, схватила ее за худые плечи и трясла до тех пор, пока на восковом лице не осталось ни кровинки.