Убийственные болоньезе
Шрифт:
— Ну, что ты молчишь, Тина! — умаявшись пороть своих подданных, обратил на нее внимание Бернс.
— Отпустите их, Роман Израилевич, ведь знаете, что не виноваты!
— Так уж и не виноваты?
— Вам уже не раз сказали, что это я остановила съемку.
— Хорошо, но подстраховаться они должны были! Михалыч, — Бернс обратил свой огненный взор на директора, — резервный состав актеров всегда должен быть на месте.
— Помилуйте, Роман Израилевич, — в который раз взмолился директор картины, — кто им простой платить будет?
— Хороший директор наперед знает, какие трудности могут возникнуть. Сидели бы актеры на телефоне, прислали бы наш микроавтобус.
— Роман Израилевич, так актеры, они ж кто где работает! Время съемок обговариваем заранее. Со спектакля разве выдернешь? И на телефоне сидеть не заставишь! И семьи у них…
— Дождешься у меня, Михалыч, сам сниматься будешь!
— К-как… — подавился словом Михалыч.
— На роль капитана Тушина вполне подойдешь, — оценивающим взглядом осмотрел директора Бернс.
— Помилуйте! — вскричал директор и бухнулся Бернсу в ноги.
— Поди, поди, — носком туфли отпихнул директора Бернс, директор правильно понял приказ и тотчас же удалился.
Федерико поднялся с места.
— Роман Израилевич, я тоже пойду.
— Иди, Федор, к тебе у меня по большому счету претензий нет. А с Тиной Андреевной мы сейчас по-семейному разберемся.
Федерико заговорщицки взглянул на Тину и тихонько прикрыл дверь.
— По-семейному? — спросила Тина. — Это как? Бить будете?
— Любить буду, голубушка.
— Лучше побейте.
— Зачем так, Тиночка? Я скучаю без тебя, страсть как!
— Что мне с вашей любви, Роман Израилевич! Одна докука!
— Молодого захотелось! Иль отведала уже? Вот нос и воротишь…
— Не секрет, Роман Израилевич, что молодого да горячего я знаю в избытке. Мне этого на работе хватает. Я имею в виду, что после работы нет у меня сил на любовь.
— Так ли? Значит, соврали мне, что около тебя какой-то столичный хлюст отирался?
— Не по той части отирался. Были у меня проблемы с подругами, да и теперь есть.
Ладу похоронить надо, а Виолетта, переломанная вся, лежит в Ельской больнице.
Так, что со съемками повременим.
— Скажи Тиночка, я тебе враг какой, что ли?
— Нет, Роман Израилевич.
— Зачем же ты от меня свои проблемы прячешь, сказала бы прямо, я бы тебе помог, ты же знаешь, какие у меня связи.
— Эх, Роман Израилевич, когда проблемы начались, нужна была полная конфиденциальность.
— Ты же знаешь, как я не люблю, когда ты от меня что-то скрываешь?
— Знаю, но то был не мой секрет.
— И видишь, чем все закончилось!
— Откуда вы-то знаете, чем все закончилось!
— А у меня, золотко, и мушка не пролетит, чтобы Роман Бернс о том не знал.
— Ой, ли? — вскинула брови вверх Тина, и призадумалась. Коли так, то Бернс с самого начала знал о пребывании в городе Лады и Виолетты. И Павлова. И об ее визите в гостиницу Павлова. И то, что было между ней и Павловым. А не приложил ли к гибели ее любимых людей свою старческую, покрытую пигментными пятнами, но твердую руку Роман Израилевич Бернс?
— Обижаешь меня старика, — затянул свою извечную песню Бернс.
— И пошутить нельзя с вами, Роман Израилевич, — повела плечами Тина, мягкий шелк соскользнул с загорелой кожи. Она забросила точеные ноги на подлокотник дивана, в глазах порок, юбочка задрана до самой впадинки, где сходятся на упругих ягодицах кружевные стринги.
— Тиночка… — заплясали пальцы продюсера, по обнаженным Тинкиным ногам. — Радость моя, золотко…
— Аккуратней, Роман Израилевич, а то получится как в прошлый раз, только юбку мне запачкали, — излишне грубо подтолкнула его Тина, но Бернс уже не слышал, он возился с упрямой молнией своих брюк.
Глава восемнадцатая
Еще недавно Тина не представляла как может измениться ее жизнь, плыла по течению, терпела Бернса, мечтала закончить среднее образование, а сейчас… Стоя на кладбище, около могилы, вырытой для ее Ладки, красавицы, неисправимой авантюристки, ее подружки с самого детства, Тина не держала слез, она была рада, что еще может плакать. Родители Лады, Антон Иванович и худенькая, похожая на ненецкую девочку Айра Самировна, стояли, поддерживая друг друга, к ним подходили люди, родственники, знакомые или просто зеваки, которых на кладбищах так же много, как и на светских мероприятиях. Некоторые любят чужое горе.
Тина стояла одна, Давид взял в свои руки устройство ритуала и сейчас о чем-то говорил с кладбищенскими рабочими. К ней никто не подходил, вот когда она прочувствовала свою славу! В обычной жизни, ей было все равно, о чем думают люди, глядя на нее, но сейчас она многое бы отдала, что бы запросто подойти к родителям Лады, обнять Айру Самировну и плакать вместе с ней над закрытым гробом ее дочери. Слезы лились на кружевную косынку, укрывшую медно-золотые волосы, на строгое черное платье. Ничего, подумала она, придет время, и мы отомстим тому, кто отнял жизнь у красивой, молодой женщины и любимого мною мужчины,…любимого?
Тина уже не раз думала о гибели Павлова, их отношения были кратки и совсем не просты, но она чувствовала, что это была первая любовь в ее жизни. Первая, до сих пор Тина ни к кому не испытывала таких противоречивых чувств, сексуального влечения, никому не говорила «люби меня». В физическом смысле она познала множество мужчин, но это было нечто иное, что она воспринимала как ткачиха веретено, кондитер — мешок из которого выдавливает крем, украшая свои торты, медсестра — шприц. То было ее работой. Труд — тяжелый, грязный труд. А Павлов был мужчиной, тем самым, который не вписывался в ее трудовой график. Он был ЕЁ мужчиной. Только её. Панихида заканчивалась. Давид подошел к Тине.