Убийственный призрак счастья
Шрифт:
– Как много у нас в стране, оказывается, людей, ждущих прихода Мессии… – пробормотал он вслух.
– Что? – не расслышал шамес.
– Нет, ничего. А что в этом доме?
– Спортзал, – ответил Дарницки. – Клуб какой-то. Зал тренажеров. Я знаю?
– В тот вечер там никого не было?
– В тот вечер? – шамес задумался. – Может быть, Игаль был, с друзьями. Он занимается какой-то там борьбой, я в них не понимаю. Хотя нет, когда я запирал синагогу, там уже никого не было, свет не горел…
– Игаль? – Натаниэль вспомнил небритого парня,
– Спорили? Вовсе нет, – шамес махнул рукой. – Что-то ему обещал передать рабби Элиэзер, благословенна будь его память. Не знаю, что. Какую-то вещь. Так он всю неделю сюда ходит, спрашивает, не нашел ли я чего-нибудь, предназначенного для него. Какой-то пакет, и чтобы на нем было написано его имя – Игаль Хаскин.
– А в пакете что должно было быть? – спросил Натаниэль на всякий случай.
– Говорит: «Сам не знаю». Говорит, рабби Элиэзер вроде бы собирался ему что-то передать. И как раз накануне.
– Интересно… – пробормотал Розовски, закуривая новую сигарету. – А с ним кто был сегодня? Ждал у машины, на улице? Брат? Мне показалось, что они похожи.
– Нет, не брат. Дядя. Младший брат матери. Похожи, потому что Игаль – копия мать. Не отец, слава Богу.
– А почему – слава Богу? – спросил Натаниэль. Машинально спросил, не потому, что его так уж интересовали родственники Игаль и его дядя. Просто он не любил недоговоренности. А такая недоговоренность в голосе Дарницки прозвучала.
– Отец был нестоящим человеком, – коротко ответил шамес. – Не спрашивайте меня подробностей, его уже нет на свете. Умер полгода назад. Жил не по-людски, и умер по-собачьи.
– Это как – по-собачьи?
– А так. Под машину попал. По пьяному делу. Да он трезвым и не ходил никогда, – шамес покачал головой. – Человек может выпить, кто против? Иногда даже должен выпить. Но пить и напиваться – две большие разницы. Знали бы вы, как как часто Юдит с Игалем приходилось вытаскивать его из забегаловок! Не в обиду покойному будь сказано, тогда и парню перепадало и жене! Он таким буйным становился!
– Они тоже посещают вашу синагогу? – спросил Розовски. – Юдит и Игаль?
– Иногда, – коротко ответил Дарницки. – После одной истории… – он замолчал. Розовски внимательно посмотрел на потемневшее лицо шамеса.
– После какой истории? – спросил сыщик.
Шамес отвернулся.
– Знаете, что я вам скажу? – произнес он после долгой паузы, отводя глаза в сторону. – Полиция никого не найдет. Поверьте мне.
Мнение Натаниэля о способностях полиции было немногим лучше, но он счел своим долгом заступиться за бывших коллег.
Дарницки слабо махнул рукой.
– Я же не спорю, – сказал он. – Насчет воров, грабителей. Я не спорю. Это они могут. Но тут – особый случай.
Розовски насторожился.
– Что же особого в этом случае? – поинтересовался он.
Дарницки наконец повернулся к собеседнику, и Розовски обнаружил, что
– Я знаю, кто убил рабби Элиэзера… – еле слышно прошептал он. – Поэтому и говорю…
– И кто же по-вашему его убил? – спросил Натаниэль. Шамес настороженно огляделся по сторонам, поманил детектива пальцем. Розовски наклонился к нему. Дарницки цепко ухватил Натаниэля за ворот куртки, притянул его ближе и шепнул на ухо:
– Диббук. Рабби Элиэзера убил диббук.
Сарра Розовски позвонила через неделю вечером, в десять часов. За это время квартира, как обычно, превратилась в нечто среднее между проходным двором и городской улицей во время забастовки муниципальных работников (иными словами, мусорщиков). Услышав голос матери, Натаниэль тут же вспомнил, что все вечера отключал телефон, каждый раз рассчитывая вновь включать «через полчасика», и каждый раз забывал это сделать. Сам же позвонить в Москву он не мог никак, потому что на второй день отсутствия госпожи Розовски напрочь пропала телефонная книжка ее сына.
– Где ты пропадаешь? – встревожено спросила Сарра Розовски.
– Я тебе каждый вечер названиваю, никто не отвечает.
Исполненный раскаяния Натаниэль начал нести какую-то чепуху насчет плохой связи с Россией и некачественного аппарата. К счастью, его мать не имела обыкновения слушать оправдания сына. По ее собственным словам, это сохраняло ей в среднем час жизни в день, что позволяло надеяться на долгую продолжительность пребывания на этом свете – лет до ста двадцати, как принято желать у евреев. Поэтому, выдав парочку укоризненных фраз, она переключилась на нормальный разговор:
– Тебе привет! Привет от Верочки и дяди Кости! Они меня встретили с машиной, так хорошо было! Да, тут холодно, так они мне Верочкину шубу прямо в аэропорт привезли, представляешь? Догадались, правда, молодцы? Ты обедаешь дома?
– Где же еще? Ты не волнуйся, – ответил Натаниэль. – Все у меня в полном порядке. Главное, отдохни, развлекись как следует. Как ты себя чувствуешь? – заботливо спросил он. – Тебя в самолете не укачало?
– Ты не поверишь, – мать засмеялась, – я-таки уснула. И проснулась только в Москве, в Шереметьево! И слава Богу, а то моя соседка сказала – так болтало над морем, так болтало! А я уснула – и хоть бы что.
– И слава Богу, – сказал Натаниэль. – Как там Саша?
Сашу – сына Веры Николаевны и Константина Сергеевича, давних друзей семьи, – он видел в последний раз за год до репатриации. То есть, двадцать пять лет назад. Даже больше. Двадцать шесть.
– Саша – профессор, – торжественно сообщила мать. – Он ездил в Америку, читал какие-то лекции. Но теперь он стал такой бизнесмен! Он совладелец фирмы «Сахар», ты представляешь?
– Очень интересно, – вежливо заметил Натаниэль. – Они торгуют сахаром?