Убийство императора. Александр II и тайная Россия
Шрифт:
И в заключение – новая угроза: «Объявляем еще раз Александру II, что эту борьбу мы будем вести до тех пор, пока он не откажется от своей власти в пользу народа, пока он не предоставит общественное переустройство всенародному Учредительному собранию».
В тот же день 7 февраля хоронили погибших гвардейцев. Царь был в церкви во время отпевания и погребения. На катафалке стояло 10 гробов. Глядя на эти выстроившиеся гробы, Александр сказал: «Кажется, что мы еще на войне, там, в окопах под Плевной!»
Пророчество Достоевского
Вернувшись в Россию и издав роман «Бесы», заклейменный передовой русской критикой, Достоевский
Он начинает печатать «Дневник писателя». И не обманывает в названии – это дневник. С исступленной откровенностью он беседует с читателем обо всем, что его захватило в эти дни, – о событиях в политике, о своих воспоминаниях, сражается с либеральной критикой и письмами несогласных с ним читателей. Он жаждет быть искренним, он не признает никакой политической корректности, его «кусательные мысли» – постоянно против течения. «Дневник» жадно читали даже несогласные с ним. Ибо это было приглашение в мир Достоевского.
Работа над «Братьями Карамазовыми» прервала «Дневник».
В эти годы самые близкие вечно одинокому писателю люди – Константин Победоносцев, журналист Алексей Суворин и прочие вожди ретроградной партии. Это его круг. Но и они должны опасаться Достоевского. Как бы ни был он консервативен в своих убеждениях, он никогда не сможет стать официозным. И если он славит союз «народа-богоносца» с самодержцем, то в интересах народа, и если выступает против нигилистов, то отрицает расправы и казни. «Сжигающего еретиков я не могу признать нравственным человеком… Нравственный образец и идеал есть у меня один – Христос. Спрашиваю: сжег ли бы он еретиков? – нет. Ну так значит, сжигание еретиков есть поступок безнравственный» (письмо К. Кавелину).
Эти знаменитые строчки – ключ к Достоевскому…
Верность Христу важнее для него верности убеждениям. Она и есть его убеждение… И если сегодня он ретрограднее всех ретроградов, то завтра он вдруг – либеральнее всех либералов. Он напишет в «Записной книжке»: «Hашa консервативная часть общества не менее говенна, чем всякая другая. Сколько подлецов к ней примкнули…». И будет называть себя… «русским социалистом!»
Он в постоянном диспуте… с самим собой. Это битва «нет» и «да», которые подчас мучительно одновременно звучат в его душе.
И последний его роман-завещание «Братья Карамазовы» – гигантская фреска, изображающая битву Бога и дьявола в человеческом сердце, полный предчувствий апокалипсической катастрофы, которая грозит России.
«Братья Карамазовы» печатаются сейчас – в 1879–1880 годах – под грохот взрывов террористов. И роман имеет небывалый читательский успех.
И конечно же, самый злободневный из русских писателей, был потрясен случившимся 5 февраля. Вскоре после взрыва в Зимнем дворце в квартире Достоевского состоялся прелюбопытнейший разговор.
20 февраля его навестил Алексей Сергеевич Суворин – человек, которого знала вся читающая Россия. Алексей Суворин – владелец и редактор «Нового времени» – влиятельнейшей официозной газеты.
Суворин явился с морозца – высокий, худой, как всегда, в распахнутой бобровой шубе с тростью. В лице этого человек было что-то лисье, бесовское. Суворин вполне мог стать героем романа Достоевского.
Он выбился из жесточайшей бедности, стал известным журналистом, его фельетоны читала вся Россия. Ему пришлось пережить трагедию, после которой он едва не помешался, – его жену застрелил в гостиничных номерах любовник. Суворина привезли в гостиницу, и она умирала на его руках. И все это обсуждалось в газетах… Но он не сломался. Весь ушел в дело – купил захудалую газету «Новое время» и в короткий срок сделал ее знаменитой. Причем основной линией газеты вчерашнего бедняка стал патриотизм националистической партии, ненависть к либералам и антисемитизм. «Девиз суворинского “Нового времени”, – зло писал Салтыков-Щедрин, – идти неуклонно вперед, но через задний проход».
И тем не менее этот блестящий и страшный человек был другом двух величайших писателей – Достоевского и впоследствии Чехова. Суворин подробно описал в дневнике свой разговор с Достоевским. И этот удивительный разговор совершенно необходим для понимания того, что происходило тогда в России.
«…Достоевский занимал бедную квартирку. Я застал его за круглым столиком в гостиной, набивающим папиросы».
У Достоевского только что закончился припадок эпилепсии, и «красное лицо его походило на лицо человека вышедшего из бани, где он парился».
И они заговорили, естественно, о том, о чем говорили тогда все и всюду, – о 5 февраля, о взрыве в Зимнем дворце. И Федор Михайлович, набивая папиросы, предложил Суворину разыграть весьма страшноватую коллизию.
– Представьте себе, Алексей Сергеевич, что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро (магазин на Невском, где продавались картины. – Э.Р.) и смотрим на картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждет и все оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: «Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завел машину». Мы это слышим. Как бы мы с вами поступили? Пошли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?
Иными словами, Достоевский спрашивает Суворина: если бы мы с вами узнали, что произойдет тот взрыв 5 февраля в Зимнем дворце, мы бы пошли об этом сообщить?
Ответ, кажется, совершенно ясен – побежали бы!
Ничего подобного! Следует совсем иной страшный ответ Суворина.
Редактор официознейшей газеты отвечает: «Нет! Не пошел бы!»
И Достоевский, автор «Бесов» говорит… то же!
– И я бы не пошел! Почему? Ведь это ужас! Это – преступление. (Ну, еще бы искалеченные и убитые! И возможное убийство государя! – Э.Р.).
Мы, может быть, могли бы предупредить!
Итак, автор «Бесов» отказывается идти предупредить страшное преступление – вероятное убийство царя! И далее он объясняет – почему.
«Вот набивал папиросы и думал, перебирал причины, по которым нужно было это сделать: причины серьезные, важнейшие, государственной значимости и христианского долга. И другие причины, которые не позволяли бы это сделать, прямо ничтожные. Просто – боязнь прослыть доносчиком. Представлялось, как приду, как на меня посмотрят, станут расспрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду, а то заподозрят в сообщничестве. Напечатают: Достоевский указал на преступников. Разве это мое дело? Это дело полиции. Она на это назначена, она за это деньги получает. Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаянья. Разве это нормально? У нас все ненормально».