Убийство Михоэлса
Шрифт:
Сталин подошел к окну. Глухо. Пусто. Черно.
1932-й. Страшный был год. Черный. Никогда еще Сталин не получал такого подлого, предательского удара судьбы.
Незабываемый 32-й.
Ночь с 8 на 9 ноября. Ужин у Ворошиловых в их квартире в Кремле. Надежда. В красивом черном платье. Чайная роза в волосах. Надменная. Нервная. До боли красивая. До злобы. Вырядилась. Корчит из себя. Хочет заставить его ревновать.
Дура.
В тот вечер он много пил. Хотелось забыть о делах. Трудный был год. Опасный. Голод. До поры — союзник. Не дает притупиться классовой ненависти. За гранью — враг любой власти. Дело Рютина — знак, что эта грань опасно близка. Доносилось тревожное — как подземный гул перед землетрясением. Знаки, знаки. А эти старые бляди Смирнов и Эйсмонд?
Еще пил. Не отпускало. От этого еще больше мрачнел, ярился. А эта, с розой в волосах. Зима, живую розу ей подавай. Да что это она себе позволяет? Щебечет! Сука. Он выругался. Она оскорбленно вскинулась. Демонстративно отвернулась. «Эй!» — «Я тебе не эй!» Выбежала. Плевать. Молотов, каменная жопа. Чего уставился? Наливай! Полина Жемчужина, жена Молотова, подхватилась: «Я ее успокою». Ушла. Потом вернулась. Одна. «Успокоила». — «Где она?» «Пошла домой, устала». И ладно. Не первая ссора. И не последняя. Так всегда было: порознь трудно, а вместе еще трудней. Аллилуевы, черт бы их. Вся порода такая. Горячая цыганская кровь. Ладно. Праздник должен быть праздником. Давай, Буденный, спой нам свою любимую: «Едет товарищ Буденный, едет-едет на коне…»
А ночью, сквозь тяжелый сон — хлопок. Как лампочка лопнула. Поднялся с дивана в кабинете, открыл дверь ее спальни. Сначала увидел на полу у порога чайную розу. Потом дамский никелированный вальтер, подарок ее брата Павлуши, в откинутой руке. Потом…
С тех пор он ни разу не зашел в свою квартиру в Кремле.
Незабываемый 32-й.
Оказывается, и для этого комедианта он был черным. Надо же. До конца года Сталин не показывался на людях. Пережигал в себе: гнев, горе, обиду, боль. Ненависть. При одном воспоминании о Жемчужиной кровь бросалась в лицо. Успокоила! Жидовка. Тварь! Павлуша, урод. Нашел что подарить, ублюдок: вальтер. А может, не по глупости подарил, а с расчетом? Но больше всего рвало сердце мелкое. Это его «Эй!». Последнее слово, которое она услышала от него. Других слов, какие он молча говорил ей над открытым гробом, она не слышала.
Больно-то как, Господи!
Вылечила работа. Семнадцать тысяч партийцев, посланных им в деревню, взяли хлеб. Голод был потеснен. А в январе 33-го он объявил о победе индустриализации. О своей победе. «У нас не было черной металлургии — у нас она есть. У нас не было автомобильной промышленности — у нас она есть. У нас не было тракторной промышленности — у нас она есть…»
А Михоэлс, так надо понимать, решил вылечиться «Королем Лиром»? Странное лекарство.
«Но во мне еще жило школьное впечатление о трагедии, я помнил, как плакал мой учитель, когда я читал последний акт. С тех пор я к трагедии больше не возвращался. Воспоминания сохранили мне только пессимистическую сторону трагедии. Я помнил, что там происходит катастрофа, гибель. Это как нельзя соответствовало моему настроению. Внутренне я понимал, что освободиться от тяжести давившего меня горя можно, только с головой окунувшись в дело. И я начал всерьез думать о том, чтобы поставить „Короля Лира“ у нас в театре…»
Сталин отложил журнал. Дальше ничего интересного быть не могло. Если проект плохой, то, как бы ни изощрялись инженеры и техники, какие бы хитроумные новинки ни придумывали, ничего у них не получится. А пьесы Шекспира были плохим проектом.
Сталин много читал. Читал и Шекспира. Добросовестно пытался понять, почему его считают одним из величайших драматургов. Не понял. Комедии вообще невозможно было читать. Какие это комедии? Грубо, плоско, тоска зеленая, а не комедии. Не намного лучше трагедии. Ну, «Отелло» — куда ни шло. А знаменитый «Гамлет»? Чего мается? «Быть или не быть». Раз задумался, все — «не быть». «Макбет». Неплохо по замыслу: борьба за власть, вероломство, кровь. Но опять же: кто вдохновляет его на борьбу? Женщина? Глупо. Женщина не может дать победительную силу мужчине. Какова бы она ни была. Мужчина
А самая, конечно, ничтожная из трагедий Шекспира — это тот самый «Король Лир». Король делит свое царство. Это не король. Это дурак. Он отдает царство двум старшим дочерям, про которых с первых слов ясно, что они суки. А младшую дочь, любящую его, обделяет. О чем дальше говорить?
Л. Толстой прав: Шекспир бездарный драматург. Ходульный, надуманный, насквозь фальшивый. Великий драматург Шекспир — миф.
А вот сонеты Шекспира Сталин любил. Что хорошо, то хорошо. Даже в переводе Маршака, хоть некоторые снобы и брюзжали. Снобы всегда брюзжат. Все им не так. За их высокоумными рассуждениями — обыкновенная зависть, желание самоутвердиться за чужой счет. Чехов хорошо сказал: «Когда я критикую, я чувствую себя генералом».
Что же до сонетов Шекспира… Есть люди, глухие к стихам. Но Сталин умел их слышать.
Я счет веду потерянному мной
И ужасаюсь вновь потере каждой.
И вновь плачу я дорогой ценой
За все, за что платил уже однажды.
Кто во всем мире лучше сказал о бессоннице? Никто.
Прекрасная архитектура прекрасна и в развалинах. Прекрасная поэзия прекрасна и в переводах.
Михоэлс в юности мечтал стать актером. И стал. А Сталин мечтал стать поэтом. И не стал. А мог бы. И, может быть, неплохим. Недаром же князь Илья Чавчавадзе, король грузинских поэтов, опубликовал в своем журнале «Иверия» семь стихотворений юного Иосифа Джугашвили. А одно из них было даже включено в книгу «Грузинская хрестоматия, или Сборник лучших образцов грузинской поэзии». Лучших. Это не им сказано.
Там, где раздавалось бряцание его лиры,
Толпа ставила фиал, полный яда, перед гонимым
И кричала: «Пей, проклятый!
Таков твой жребий, твоя награда за песни.
Нам не нужны твоя правда и небесные звуки!»
Интересно было бы отдать этот подстрочник Маршаку и попросить сделать перевод. Как бы это звучало? Наверное, не отказал бы в этой смиренной просьбе Самуил Яковлевич. А там, глядишь, и остальные стихи перевели бы и издали отдельной книжкой. И чем черт не шутит — приняли бы в Союз писателей. И — страшно даже подумать — Сталинскую премию дали бы.
От какой карьеры он отказался, от какой карьеры!
Сталин усмехнулся. Полистал журнал, рассеянно пробегая взглядом случайные строки. Хотел уже закрыть и отбросить. Неожиданно задержался:
«Мне трудно было представить себе, что Лир настолько близорук, что не видел того, что зритель и читатель видят с первой минуты. Ведь стоит только Гонерилье и Регане заговорить, как становится ясно, что они лживы и что самой чистой и честной является Корделия…»
Вот как?
«Это укрепляло меня в убеждении, что Лир, осуществляя свою мысль о разделе государства, действовал по заранее обдуманному плану… Прошлое Лира не дает никаких оснований думать, что он способен на действия вздорные, бессмысленные. Раньше он, по-видимому, никаких сумасбродных поступков не совершал, иначе это давно привело бы его к какой-то иной катастрофе…»
Ишь ты.
«В свое время, беседуя с Волконским, мы обратили внимание на сходство (пусть хотя бы внешнее) между добровольным уходом Лира от власти и богатства и уходом Толстого из Ясной Поляны. Толстой, который считал, что Шекспир бездарен, что в „Короле Лире“ бушуют выдуманные, бутафорские страсти, что отказ Лира от короны и раздел королевства ничем не обоснованны, сам, достигнув возраста Лира, ушел из дома, от богатства и довольства, сел в вагон третьего класса, попытался навсегда порвать со своим прошлым. Так сама жизнь надсмеялась над толстовским осуждением Шекспира…»